Сдаёшься? - Яблонская Марианна Викторовна. Страница 43

Когда мама, папа и Поля вернулись из кино и все разошлись и когда мы ложились спать, я нагнулась, чтобы рассмотреть Варькины туфли, Варька сказала:

— Откуда, думаешь, деньги — полста рублей заплатила. Думаешь, откуда?

Варька встала, достала из своего старого портфельчика новенький паспорт — лакированная сумка была еще пуста — и показала мне на второй странице кружок с крестом.

— Это что значит? — спросила я.

— Это значит, — сказала Варька, — что мой скелет продан.

— Как «продан»?

— Очень просто, — спокойно сказала Варька. — Когда я умру, мой скелет отделят от тела и поставят на деревянной подставке в аудитории Второго медицинского института. Если ты меня переживешь — заходи туда, я всегда буду тебе улыбаться. А мне что — и науке послужу, и туфли полюбуйся какие.

^_________

Опять лето. Экзамены позади. Я студентка медицинского института, Виктор — тоже. «Что же, пусть врач и не редкая профессия, но нужная и, безусловно, полезная. Пусть хоть и денег много не платят, но из-за пустяка все равно не уволят», — написала я Варьке. Экзамены были как экзамены, трудные, конечно. Я сдала их хорошо. Поля караулила меня в коридорах с кастрюлькой горячей еды. Не знаю, может быть, потому, что папа и мама обещали замолвить за меня словечко, или потому, что Виктор был со мной и неудобно было пасовать, я отвечала хорошо и уверенно и прошла в Первый медицинский институт. А потом как-то за столом выяснилось, что папа, конечно, все перепутал и составил мне протекцию во Второй медицинский. Я по крайней мере спокойна — приняли меня честно. Экзамены проходили волнующе — новички робко жались по углам, а те, кто поступает не первый год, смело давали другим советы. Мы подсказывали друг другу и писали шпаргалки. Ничто так не объединяет, как экзамены, правда ненадолго. И мы решили устроить пикник за городом всех поступивших, но с нами поехали и непоступившие. И мама меня первый раз отпустила одну.

Варька приехала раньше. Она провалилась в два института и сказала, что осенью пойдет работать на почту или на завод, что профессии эти очень скромные, но очень нужные и что там без профсоюза тоже за пустяк не уволят, а она, Варька, ничего не знает о жизни и хочет как следует узнать жизнь. Мы поехали на пикник, и там мне Витя сказал, что любит меня. Больше об этом пикнике я ничего не хочу рассказывать.

Прошел год.

Я иногда пишу Варьке. Варька мне — почти никогда. Я учусь в медицинском институте. Учиться мне там не нравится — мне не нравятся занятия на трупах. Иногда это бывают совсем молодые люди. Позавчера, например, привезли совсем молодого мальчика. Девчонки смеются: «Какой хорошенький» — и поют частушки покойнику — «мой залеточка», — конечно, пока не приходит шеф. А я так не могу. Я все подумываю, не пойти ли мне учиться дальше играть на скрипке. Анатомии я как-то боюсь. И когда я режу трупы, я почему-то вспоминаю Варьку, как она в десятом классе продала свой труп за туфли и как ее будут, когда она умрет, разрезать студенты в анатомичке, и смеяться, и жевать бутерброды. Нет, к медицине у меня нет никаких способностей. Но я решила: попробую еще раз себя преодолеть за этот год. С Виктором мы дружим. Вернее, не только дружим. Наверное, мы с ним любим друг друга — мы живем с ним как муж и жена. Иногда, когда Виктор к нам приходит, мама заводит с ним семейные разговоры. Виктор смеется и говорит, что он пока не знает, где заработать на жизнь. Он подрабатывает пока на заводе. Я не слушаю. Я с ужасом думаю, что было бы, если бы они узнали про наши отношения точно. То есть совершенно точно. Ну, совершенно точно про эти отношения узнать, конечно, нельзя — всегда ведь остается какая-то лазейка, а вдруг это все же какая-то ошибка, — но все же. Я думаю, если бы моим родителям пришлось узнать об этом совершенно точно, они бы просто не поверили. Я лежу в постели и мысленно прикидываю: маме было восемнадцать, когда они поженились. Что же, люди глупеют с возрастом, что ли?

В это лето Варька писала, что едет с заводом в туристский лагерь на юг. Она пишет, что поговорит с моей мамой и меня тоже отпустят. И Виктора прихватим. Мама меня одну, конечно, не отпустила. Она взяла отпуск и поехала со мной. Она снимет комнату недалеко от туристского лагеря, и мы с Варькой сможем видеться каждый день.

Поезд уходил поздно вечером. Виктор с Варькой ехали в общем вагоне, но в купе, в котором ехали мы с мамой, места оказались свободными, и Варька перебралась к нам. Среди ночи в купе раздался шорох, треск и покашливание — вошел новый пассажир и устроился на верхней полке рядом со мной. Через секунду раздалось какое-то странное сопение, потом свист, потом клокотание. Новый пассажир храпел. Сначала он храпел довольно однообразно, с мерными промежутками, и в храпе его даже было нечто успокаивающее для здоровых нервов, конечно: но потом ночной пассажир перешел на виртуозный художественный храп — это был клекот, свист, бульканье, пощелкиванье, шипение и снова свист… Я испробовала все методы, какие знала: дергала ночного пассажира за одеяло, подсвистывала ему; Варька с нижней полки давала советы испугать его; я закричала — ночной пассажир перевернулся на другой бок и снова захрапел со свистом. Под утро мы с Варькой лежали и громко смеялись. Мы в жизни не слышали такого разнообразного художественного храпа. Когда проводница принесла чай, ей пришлось нас будить — мы спали крепким сном. Проснулись мы бледные и злые. Выпили чаю и вышли в коридор. Вслед за нами вышел ночной пассажир. Это был пожилой, уже седой военный. Он постоял возле нас и спросил:

— Девушки, как вы спали?

— Спасибо, вполне прилично, — вежливо ответила Варька и подмигнула мне, дескать, пусть не наслаждается победой своего художественного, уникального храпа.

— Счастливая молодежь, — задумчиво сказал ночной пассажир. — Лично я всю ночь глаз не сомкнул.

Мы с Варькой засмеялись и убежали в общий вагон к Виктору, где смеялись все втроем.

До чего весело ехать поездом на юг! Видишь из окна, как меняется и расцветает природа. На маленьких остановках выскакиваешь на полминуты из вагона, а сердце сжимается — не ушел бы поезд; хватаешь в подол горячую картошку и свежую землянику, огромные связки черешни на палках; в окна вагона на ходу ссыпаются молодые яблоки ведрами — совершенно задаром; и от сладкой черешни и кислых яблок у тебя во рту детская оскомина, и делать ничего не надо, можно лежать на верхней полке, подложив под голову руки и просто смотреть в окно, а поезд все равно двигается — ты едешь туда, куда надо, за тебя работает машинист. Ах, какой это чудесный отдых! Поезжайте на юг на поезде!

Мы выходим с вокзала — на площади растут пальмы. И пусть их всего две, пусть они чахлые, пусть их листья синие от городской пыли — все равно они растут из земли, и растут здесь и зимой. Все равно — это юг.

Мы с мамой, Варькой и Виктором идем снимать нам комнату. Я никогда не была на море и потому не думала, что море такое голубое и такое большое. Я стою и смотрю на море. Варька тоже смотрит и шевелит губами. Я придвигаю к ней ухо, я думаю, что она шепчет: «Здравствуй, море», но она шепчет: «Какая дороговизна». Вероятно, это она о комнате, которую мы сняли. Мы договариваемся о первой встрече, и Варька с Виктором уходят. Виктор даже не обернулся, чтобы помахать мне рукой.

Мы живем на юге возле моря уже целую неделю. Каждое утро, еще до восхода солнца, Варька стучит мне в окно, и мы с ней бежим на море. Взявшись за руки, мы спускаемся по горбатеньким, белостенным, узким и пустынным улочкам на берег, проходим между огромными белыми, без солнца серыми камнями, рассыпанными по берегу, и садимся на огромный камень с надписью: «Здесь». Мы молча ждем восхода солнца и долго смотрим на ту сторону морского залива. На той стороне — замок. Замок из белого камня, из такого же, который лежит на нашем берегу. Белый замок сильно разрушен. Стены вокруг него едва видны. Мы зовем замок Карфагеном. Хотя мы точно не помним римской истории, нам нравится называть так этот замок. Этот пустынный берег с белыми, разбросанными по нему огромными камнями, этот плоский камень с до дрожи таинственным словом «здесь» и этот белый разрушенный замок — как будто видения детства из книг Стивенсона.