Никто, кроме тебя (СИ) - Селезнева Алиса. Страница 21

Галоп превратился в шаг, и когда я доползла до них медленней садовой улитки, то уже знала, что должен был сказать доктор Волков. Николай Андреевич умер сегодняшней ночью…

Глава 12

Шестнадцатого декабря две тысячи двадцать девятого года на Измайловском кладбище было особенно людно. Ещё более людно, чем на Измайловском кладбище, было только в специальном помещении морга, снятом для прощания. Николая Андреевича пришли проводить многие: коллеги по школе, друзья, благодарные ученики и их родители, соседи и просто знакомые, вроде женщины в сиреневом берете. Стоя у гроба, они сменяли друг друга с периодичностью в три минуты и постоянно что-то говорили. Разное и о разном времени, но всегда сходились в одном: три дня назад умер самый добрый и самый чуткий человек, которого они только встречали в жизни.

Почти никого из присутствующих я не знала, а тех, кого знала, вроде Антона Демидова, Пса или Андрюшки, на похоронах не было. Пёс отсутствовал по понятным причинам, Андрюшку родители оставили дома, а вот Антона Роман попросту решил не оповещать. В первых рядах стояла страшная духота, и я заняла место у самого входа, чтобы иметь возможность без труда выйти на улицу и подышать.

В церковь на службу, к своему стыду, я не ходила. От запаха ладана, речи батюшки и голоса певчих меня всегда подташнивало, а потому я ждала всю процессию у ворот храма и лишь иногда, когда совсем замерзала, заходила внутрь.

Гроб Николая Андреевича был обит ярко-синим шёлком. Внутренняя подкладка, белая-белая, точно вуаль невесты, напоминала тонкое кружево и на удивление гармонично сочеталась с его чёрным костюмом. В этот костюм по настоянию Романа его обрядили в морге. Кто-то из присутствующих заявил, что Николай Андреевич с молодости любил именно такую одежду, потому что то ли намертво сросся с учительским дресс-кодом, то ли действительно чувствовал себя человеком исключительно в строгих классических брюках и пиджаках.

Про покойников принято говорить: лежал в гробу будто живой, только спящий. Неправда. По крайней мере, для Николая Андреевича. Не живой и не спящий. Спящим, он выглядел по-другому. Кровь из носа и ушей у него не текла, щёки не были жёлтыми, а губы не имели синюшного оттенка.

Впрочем, может, и это случилось к лучшему. Зато ни у одного из присутствующих не возникало желания приложить руку к его шее и проверить пульс. Всем пришедшим и без слов Романа было понятно, что этот человек умер. Умер навсегда и безвозвратно.

Когда гроб вынесли из зала прощания, на землю крупными и пушистыми хлопьями повалил снег. В последние две недели его выпало так много, что коммунальщики уже даже не пытались чистить дороги, а только проклинали «идиотский декабрь» две тысячи двадцать девятого. Надев на руку варежку, я поймала несколько хлопьев на ладонь и поднесла к глазам. Странные всё-таки существа – снежинки. Издалека все как одна, а присмотришься, и на миллиард двух похожих не найти. Всё как у людей: своя красота и свой изъян.

Однако к полудню снегопад прекратился. Как только гроб вынесли из церкви, подул сильный ветер, и на улице стало подмерзать. Включить в автобусе печку по причине поломки тоже не удалось, в результате чего все приехали на кладбище замёрзшие и злые. Копальщики от агентства наскоро опустили гроб в заранее приготовленную могилу и забросали её проледеневшей насквозь землёй. Пару раз они даже проходили по лопатам горящей зажигалкой, чтобы хоть как-то соскрести коричневый лёд с железа.

В итоге с закапыванием и установкой памятника управились минут за пятнадцать и уже потом, как водится, поехали на поминки.

До столовой добрались только самые близкие и, по-видимому, свободные. Широкие коричневые столы без скатертей были выстроены буквой «Г». На них в хрустальных пиалах среди румяных пирожков и шанег возвышалась печально выглядевшая кутья.

Садясь на самый крайний стул слева, я лишь на минуту позволила себе посмотреть на нежно-розовые стены и натяжной потолок, украшенный люстрой с зелёной подсветкой, а потом люди опять начали говорить о себе, о жизни и о Николае Андреевиче.

Время тянулось, как жевательная резинка, и я размазывала по тарелке пюре ни в силах проглотить даже ложку. Серая котлета была безвкусной и совершенно пресной. Недосолённые щи унесли около двух минут назад, к ним я едва притронулась.

Только через полчаса таких «гуляний» я вдруг осознала, что низенькая, полноватая женщина, что жалась к Роману на похоронах, была его матерью. Кто-то называл её просто Оксаной. Кто-то добавлял отчество Леонидовна.

Водка открывалась, закрывалась и убиралась под стол. Люди потихоньку переходили на разговоры о своём, и когда кто-то, хватанув лишнего, запел, он не выдержал и встал. Пустая болтовня разом стихла, и все взоры присутствующих обернулись к Роману.

– Говорят, – тихо начал он, глядя куда-то вперёд абсолютно невидящим взглядом, – отец не тот, кто родил, а тот, кто вырастил. В общепринятом смысле этого слова Николай Андреевич меня не растил. Но я согласен со всеми, кто говорил до меня: добрее этого человека на свете не было. По крайней мере, я даже отдалённо похожих не встречал. Николай Андреевич умел прощать. Не просто говорить, что прощает, а прощать по-настоящему и от сердца. Прощать и забывать. По правде и навсегда. Он сумел простить своего заклятого врага и человека, который украл у него самое дорогое.

Голос у Романа дрогнул, кто-то из сидевших рядом со мной женщин заплакал.

– Когда умерла Наташа. – Роман закашлялся, и Оксана Леонидовна впопыхах подала ему полный стакан воды. Осушив его залпом, он продолжил вновь: – Когда умерла Наташа, многие из присутствующих помнят, что со мной было. Я бросил учёбу, перестал работать и растерял всех друзей. Просто лежал на диване и упивался своей болью, желая только одного – отомстить. Николаю Андреевичу тогда было не лучше моего. Он всю жизнь кого-то хоронил. Сначала родителей, потом жену, за ней единственную дочь, а несколько лет назад последнего родного человека – сестру ‒ Глафиру Николаевну. Мне было тогда девятнадцать – моя жизнь только началась, а его уже клонилась к закату. Почти в шестьдесят он остался совершенно один, но не озлобился и до самого последнего дня помогал детскому приюту и малоимущим. Тем, что есть у меня сейчас, я обязан ему и своей матери. Когда я стоял на перепутье, именно Николай Андреевич дал мне пинка и вернул в университет.

Голос Романа дрогнул во второй раз, и он снова потянулся за стаканом с водой. Какой-то пузатый мужчина опрокинул полную стопку водки. Я последовала его примеру, но смогла выпить только половину. Водка обожгла горло, и я поспешила запить её густым киселём и зажевать пирожком с капустой.

– Николай Андреевич не был мне отцом по крови, – продолжил после паузы Роман, – но был отцом по духу. И я жалею только об одном, что так и не сказал ему об этом…

Когда Роман сел, кто-то похлопал его по плечу, кто-то закивал, а кто-то снова выпил.

Я покинула столовую быстро и незаметно примерно через четверть часа после его речи. Просто накинула пуховик и просочилась на улицу, на ходу натягивая шапку и варежки.

На душе скребли кошки. Смерть Николая Андреевича казалась несправедливой и противоестественной. Как же так вышло, ведь он так хотел жить? Радовался каждому дню, а смерть его как будто специально не пощадила… Причём именно сейчас, словно заранее всё планировала.

Обхватив себя руками за плечи, я ступала по асфальту, чуть сгорбившись. Снег хрустел под ногами, и я вдруг осознала, что мне некуда возвращаться. У меня больше нет дома. Пока Роман оформлял бумаги, договаривался с ритуальным агентством, обзванивал знакомых, писал посты «Вконтакте» и ночевал на диване, всё казалось мне правильным. Я помогала ему всем, чем могла, и горевала тоже вместе с ним. Вместе мы сидели на полу в комнате Николая Андреевича и выискивали в альбоме фотографию для его памятника, вместе продумывали текст некролога, а теперь… Теперь я шла по улице совершенно одна.