Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич. Страница 46

— Принимай, Константинович!

Боцман повернулся в сторону плавбазы, поймал умело брошенный швартовный конец, закрепил его.

— Порядок! — крикнул он, и в голосе его, покрывшем рев шторма, слышалось торжество. Боцман действовал артистически и не скрывал, что работал «на публику». Он развязал конец, который был привязан сам, и, сбросив его за борт, крикнул на палубу:

— Выбирай!

Матросы стали подтягивать бот к плавбазе. И вот с ловкостью, не меньшей, чем у боцмана, на бот спрыгнули еще два моряка. Боцман подошел к двери, ведущей в кубрик. Потрогал — закрыто. Попробовал посильней — не поддается. Позвал матроса. Вдвоем они рванули дверь. Она распахнулась, и видно было, как повисла сорванная задвижка. Боцман спустился вниз, в кубрик, и сразу же поднялся обратно.

— Есть. Трое! — И для наглядности показал три пальца.

За это время плавбаза развернулась так, что своим огромным корпусом заслонила от ветра и волн маленькое суденышко. Опасность разбить его о борт теплохода уменьшилась.

Из кубрика поднялись боцман и матрос. Вынесли норвежца, положили его на палубу. Боцман так ловко обвязал рыбака, что когда его стали поднимать на тросе, он оказался как бы сидящим в веревочном кресле. Норвежец был в темном свитере, желтых непромокаемых брюках-буксах и вязаной шерстяной шапочке с помпоном. На теплоходе его положили на носилки и понесли в лазарет. Потом подняли еще двух. Боцман подошел к рулевой рубке, заглянул в окно. Здесь тоже пришлось выбить дверь. Затолкав какие-то бумаги за пазуху, он окинул взглядом суденышко. Кажется, все. Один матрос уже поднялся по штормтрапу. За ним, улучив удобный момент, поднялся и второй. Наконец уцепился за трап и боцман, но неожиданно отпустил его и снова вернулся в кубрик.

— Что случилось, Константинович? — крикнул старпом.

Минуты через три боцман появился с охапкой верхней одежды:

— Понадобится ребятам, когда отойдут.

С плавбазы сбросили тонкий конец. Боцман быстро перевязал одежду:

— Вирай!

Ему долго пришлось выжидать подходящего момента, чтобы ухватиться за штормтрап. Суденышко никак не могло приблизиться. Наконец схватился обеими руками, оттолкнулся от палубы бота и повис, поджимая ноги, чтобы ступить на перекладину.

— Руби конец! — распорядился старпом.

Матрос взмахнул топориком и, не то от волнения, не то по неопытности, промахнулся. Боцман, уже перемахнувший через фальшборт, как будто ничего не произошло, как будто он и не был только что на норвежском боте, не спасал моряков, попавших в беду, заорал страшным голосом:

— Эх ты, салага! Скомандовал бы я тебе сейчас по шее…

— Да жаль, что правов нету, — добавил кто-то.

Боцман обернулся, ища глазами того, кто сказал.

Матрос, допустивший оплошку, взглянул на боцмана, улыбнулся и снова взмахнул топором. Трос упал в воду, и суденышко сразу же отбросило волной на несколько метров в сторону.

— Чисто! — крикнул старпом на мостик.

И тогда над беснующимся океаном трижды взревел прощальный гудок плавбазы. По установившейся морской традиции другое судно должно было ответить также тремя длинными гудками, после чего суда, обменявшись учтивыми короткими, расходятся. Но ждать трех ответных было не от кого. Плавбаза дала и короткий. Капитан свято хранил законы морской вежливости.

В лазарете старший врач корабля доложил, что двое уже пришли в сознание, в третьем чуть теплится жизнь.

— Выживет, — уверенно заявил врач.

— Вызовите шеф-повара, составьте для них меню, — распорядился капитан. — Да пришлите ко мне сейчас санитарку. У меня там есть бутылочка кагора.

Капитан замолчал. Сейчас и помполит заметил, что капитан устал: розовое лицо его стало серым, углы губ опустились книзу.

— Пойдемте, Федор Арсеньевич, отдохнем.

— Да, да, — живо отозвался капитан, — чего тут деликатничать. Просто пойдем спать.

Шли по коридорам, поднимались по трапам, молча — впереди капитан, сзади помполит. У дверей капитанской каюты остановились.

— Знаете, Федор Арсеньевич, я сегодня сдал экзамен на аттестат зрелости.

Капитан приподнял густые черные брови. В усталых глазах его блеснули живые искорки.

— Ну и как? Я имею в виду отметки.

— Думаю, неплохо. Хотя и было немножко не по себе.

— А кто принимал экзамен?

— Как вам сказать… Я сам.

— И не сомневаетесь в беспристрастности?

— Нисколько. У меня был хороший учитель.

— Любопытно. Кто же?

— Вы, Федор Арсеньевич.

— Мистика какая-то. Вроде того тумана… Ну что ж, раз сдали — поздравляю!

— Спасибо, — улыбнулся помполит и неожиданно спросил: — А что, посудинку эту нельзя было прихватить?

— А как? На буксир взять — водой зальет. Затонет. На борт поднять — зацепить ее не за что. Да и шторм.

— Понятно. Всего доброго.

— И вам тоже.

В каюте капитан снял меховую куртку, умылся. Спать не хотелось — слишком многое он сегодня пережил и передумал. Но главное — было ощущение удивительной легкости, как будто переступил какой-то очень важный и трудный рубеж. Подошел к письменному столу. Здесь лежал раскрытый том толкового словаря русского языка. Еще вчера вечером капитан, готовясь к беседе о странах Южной Америки, где он неоднократно бывал, раскрыл этот словарь. Хотел посмотреть, что написано про такую занимательную птицу, как южноамериканский дятел-тукан. Сейчас он забыл, что искал вчера. Скользнул взглядом по книге и задержался на слове «туман».

— Гм… Занятно.

Сел за стол, начал читать с таким интересом, как будто впервые в жизни узнал, что туман — это «непрозрачное состояние воздуха в нижних слоях атмосферы вследствие скопления в нем водяных паров».

Он с шумом захлопнул словарь. Лукавая улыбка скользнула по лицу. Снял телефонную трубку и набрал номер помполита:

— Не спите? Я тоже… Вы только что говорили насчет экзамена. На аттестат зрелости… Так я тоже сегодня сдал… Кто экзаменатор? Так же, как и у вас. Я сам… Нет, абсолютно беспристрастно… Давайте все-таки поспим.

Альберт Беляев

МОРЕ ШУМИТ

Море шумит… Вторую неделю ревет не переставая ветер от норд-веста и горизонт затянут мутной пеленой брызг. Сырые, тяжелые тучи хмуро нависли над водой и словно придавили океан. Из мрачной морской дали бесконечной чередой бегут и бегут к берегу приземистые ряды длинных волн с пенистой гривой. С грохотом они разбиваются о темный, гладко отполированный гранитный утес, на вершине которого стоит стройная башенка автоматического маяка.

Вот уже много лет однообразно подмигивает маяк ночному морю, много лет бесстрастно смотрит на извечную борьбу моря и скал, на бессильную ярость волн.

Стоит маяк, мигает исправно и молчит, прислушиваясь к шуму моря. Днем и ночью проходят мимо него огромные океанские корабли. Неторопливо вспахивая форштевнями зеленоватую толщу морской воды, они идут по большой морской дороге, и приветливые вспышки огня встречают и провожают их в дальний путь. И в штиль и в шторм, и зимой и летом идут и идут корабли мимо.

Но приходилось видеть маяку и другое.

…В тот год весь февраль свирепствовали северные ветры. Словно задумав выплескать весь океан, они гнали и гнали на берег неисчислимые полчища волн и рушили их на обледенелые скалы.

И когда, казалось, ураган достиг своей высшей силы, далеко на горизонте показалась полузатопленная шлюпка. То пропадая среди волн, то снова взметываясь на вершину девятого вала, она неслась вперед, прямо на встающие из воды утесы.

В шлюпке были люди. Они сидели по пояс в воде и ждали чуда. Больше им не на что было надеяться — разбушевавшаяся стихия давно разбила мотор, переломала и унесла все весла, измотала и измучила людей.