Забава для мажора (СИ) - Драгам Аля. Страница 43

Богдан: Благодарности от твоего благоверного потом приму. Не опоздай.

Закрываю дверь, когда раздается звонок от Тёмы. Быстро проговариваю, что спускаюсь. Поздно обратила внимание на заряд батареи. Обещаю ему написать, когда зайду в салон самолета. Машина такси припаркована у самой парадной. Вежливый водитель берет из моих рук сумку, чтобы убрать в багажник.

Кладу руку на ручку двери, одновременно отвечая на звонок. Мелодия стоит на дедулю, и я оглядываюсь в надежде, что он во дворе и меня видит.

— Здравствуйте! Кем Вы приходитесь Горину Ростиславу Юрьевичу?

— Эм… я… я его внучка.

— Ваш номер был в последних вызовах. Можете подъехать во вторую городскую с пакетом документов? Ваш дедушка госпитализирован в тяжелом состоянии…

Всё, что говорит дальше женщина с каким — то механическим голосом, я не воспринимаю. Как робот, машу рукой и забираю сумку из рук таксиста. Качаю головой на вопрос, едем ли мы по маршруту.

Разворачиваюсь и иду обратно домой.

Дед… мой дедушка в тяжелом состоянии?

Бросаю свою ношу в прихожей, достаю из ящика папку с докуменами. Дедушка всегда хранит наши важные бумаги в одном месте: на случай, если экстренно понадобятся. Вот и понадобились…

Блин. На телефоне всего 4 % заряда. И времени… времени, наверное, нет?

Сбегаю по ступеням вниз, даже не вспомнив, закрыла я дверь или нет. Вроде бы… вроде бы да, закрыла.

Спотыкаясь, бегу на остановку. Мне бы раньше сообразить и не отпускать такси. Но я так растерялась. Испугалась… Это же… это же дедуля мой…

Пытаюсь набрать Тёме сообщение, но экран телефона гаснет. Ругаю себя, на чём свет стоит. Не про душ надо было мечтать, а за мобильным следить. Но теперь уж что говорить. После драки кулаками не машут.

Врываюсь в холл больницы, стирая со щек слезы. На подъезде начало накрывать пониманием. И слова «в тяжелом состоянии» дошли наконец — то до сознания.

Мне подсказывают, куда пройти и с кем можно поговорить. Свернув куртку в руках и нацепив бахилы, поднимаюсь на второй этаж. А посту просят подождать, пока освободится врач. Всё, что сообщают на данный момент — пациент в реанимации. Состояние крайне тяжелое…

35.2.

Лия. Пятница.

Не знаю, сколько времени сижу, гипнотизируя дверь. Наконец, она открывается и выходит молодой врач и… Лютова — то что здесь делает?

Она машет врачу рукой и цокает каблучками по коридору. Сжимаюсь, надеясь, что она меня не увидит. Сегодня не мой день.

— О, мышь. А ты чего здесь?

— Извини, Алин. Просто пройди мимо.

— Да лаааадно, не включай обиженку. Родной кто — то попал?

— Да. Дедушка в реанимации.

Я сознательно стараюсь отвечать ровно. У Лютовой, не смотря на слова, язвительный тон. Словно она хочет уколоть побольнее, но пока не знает, как.

— Ну ничего. Бывает. — Одноклассница равнодушно пожимает плечами.

— Алин, — знаю же, что не стоит, но произношу, — ты не могла бы дать свой телефон? Мой сел. Мне… мне нужно кое — кому позвонить.

— Догадываюсь, кому. — Усмешка касается ярко-накрашенных губ. — Я сама позвоню и предупрежу, что ты здесь застряла. Кстати, дежурный врач мой брат.

Лютова показывает глазами на врача и я, увидев, что он свободен, направляюсь к нему. Эмоции включу потом. И мысли тоже. Сейчас главное — узнать… узнать, что делать…

— Поступил по скорой. Состояние оценивается как терминальное…

Я не понимаю терминов, которыми бросается доктор. Растерянно смотрю на его рот и просто не знаю… не знаю, куда мне пойти. Чем я могу помочь? Как?

— Мне… мне можно к нему?

Шепчу еле слышно.

— В реанимацию вход посетителям запрещен. Оставьте свой контактный номер, Вам сообщим, если будут какие — либо изменения.

Подхожу к посту и диктую свой номер телефона. Он разряжен. Но я… я еще побуду здесь. Рядом с этой дверью, за которой лежит мой родной человек.

Пытаюсь считать секунды, которые перетекают в минуты, в часы. Мимо проходят люди, пробегают врачи. Именно пробегают. Там, в белом длинном коридоре, несколько дверей. И за каждой лежит тот, чья жизнь зависит от скорости персонала.

Я думаю про то, как тяжело быть врачом. Думаю, что странно увидеть здесь брата Алины: с возможностями их семьи он мог бы командовать в своей собственной клинике. А он вот здесь. В обычной больнице с ободранными стенами. Разговаривал терпеливо. Хотя видно, что очень устал. Я не поняла многое, но из всего разговора уяснила самое главное — жив. Он жив и его сердце бьется.

Несколько раз подходит немолодая медсестра. Наверное, медсестра. Я уже не понимаю, если честно. Предлагает воды, но я отказываюсь. Ничего не хочется. Хотя слез в глазах уже нет. Видимо, в организме закончились.

Мне приносят противно пахнущий стаканчик и заставляют выпить. Морщусь и глотаю жидкость. Понимаю, что это успокоительное. Реакции становятся немножко заторможенные. А может, просто под действием шока и усталости.

Ноги от долгого сидения затекают, и я начинаю ходить по коридору туда — сюда. Шестьдесят два шага в одну сторону, шестьдесят два в другую. От стенки до стенки всего восемь шажков. Двадцать шесть царапин на стенке у окна. И сто два квадратика плитки…

— Девушка, Вы родственница Горина?

— Да. Да, я.

— Документы заберите на посту. Медсестра сообщила, Горин Ваш опекун?

— Опекун, — повторяю. Да, да — да. У меня… у нас с ним больше нет родственников…

— Пройдите со мной.

Это новый доктор. Такой… дедушка — дедушка. С седой головой. И очень добрыми глазами. Он ведет меня в какую — то комнатку, где выдает одноразовый халат, шапочку, маску. Я все надеваю под его пристальным взглядом.

— Пять минут. Он не услышит, но хоть… Просто поговорите… Скажи самое главное, девочка.

Он резко переходит на «ты», и сжимает мое плечо.

В палате очень холодно. Или это от переживаний. Меня бьет озноб. Дедуля лежит на единственной кровати. Вокруг него разные провода, много приборов. Самый страшный — тот, который пищит. Я видела в фильмах, что это монитор сердечного ритма.

Подхожу ближе, лихорадочно соображая, что сказать. В голове пусто. Я даже не знала, что человек может не думать. Стираю слезы, которые капают на белоснежную простынь, на дедулину руку. Аккуратно прикасаюсь к его ладони. Холодная. Так непривычно. У деда всегда горячие руки.

— Горячие руки и горячее сердце. Потому что я очень люблю свою внучку. — Он всегда так говорил в детстве.

— Дедуль, я испугалась. Очень. Ты меня не пугай так больше. Вставай, пожалуйста, ладно? Ты же сам говорил, что мы вместе. Мне страшно сейчас. Так страшно, что внутри даже сердце дрожит. Вставай, а? Мы же… мы же ремонт хотели… И на Тёмин бой. А еще Степка нас звал на свой матч. Ты обещал ему. И мне. Мне обещал, что мы вместе.

Я плачу и шепчу. Боюсь поднять глаза и увидеть еще раз его бледное лицо. Разве могут у человека быть белые губы? У него белые. Почему?

В дверь заглядывает врач. И я понимаю, что время вышло.

Наклоняюсь и целую дедушкину руку. Сжимаю немножко его пальцы. Хочу… очень хочу, чтобы он почувствовал…

— Я люблю тебя, дедуль. Очень — очень люблю.

Выхожу, но оглядываюсь на пороге. Никогда не оглядывалась, а сейчас знаю почему — то, что должна. Вдруг… вдруг он сейчас сядет и скажет своим профессорским голосом, что я зря развела сырость и всё хорошо?! Но приборы пикают, а он… он не шевелится…

Стою в коридоре, прислонившись спиной к стене. Стена холодная, а моя голова горяча. Хотя внутри меня все замерзло до такой степени, что больно вдыхать.

— Милая, ночью здесь находиться нельзя. Уезжай домой. Тебе позвонят.

Та же добрая медсестра подходит ко мне и мягко подталкивает к выходу. Да, наверное, да. Нельзя здесь. И мне… мне правда надо домой. Наверное же, нужно собрать вещи, чтобы переодеться? И… покушать, да? Бульон сварить?

Я тихо благодарю добру женщину и выхожу на улицу. И здесь холодно. Везде холодно. Везде…

Стою на остановке. Не знаю, сколько по времени. Долго. Шмыгаю носом. Вспоминаю, что у меня есть наручные часы. Мне велели их убрать, когда пропустили к дедушке. Достаю из кармана. Смотрю на расписание. Почти час назад ушел последний рейсовый автобус. Может быть, вернуться и попросить у кого — нибудь телефон? Чтобы вызвать такси? Думаю об этом и понимаю, что не могу. Не могу вернуться.