Проклятое сердце (ЛП) - Ларк Софи. Страница 26
Но человек, которого я знала, не оставил бы меня ждать целый час в темном парке в полном одиночестве. Не тогда, когда я умоляла его прийти.
Я должна уйти. Что, если кто-нибудь ограбит меня? Теперь я должна думать не только о себе. Я еще не решила, оставлю этого ребенка или нет, но прямо сейчас это кажется самой важной вещью в мире. Как будто я вошла в это пустынное место, неся что-то невыносимо драгоценное и хрупкое.
Я как раз собираюсь сбежать из беседки, когда слышу звук — гораздо громче, чем от любой кошки или белки. Кто-то направляется прямо ко мне, продираясь сквозь кусты.
Мое тело застывает, как окаменевшее дерево, и я зажимаю рот руками, пытаясь не закричать.
Громадная фигура прыгает в беседку — почерневший от копоти и весь в крови. Дикие глаза смотрят с его лица, глаза и зубы ужасно белые на фоне грязной кожи.
Я кричу так громко, что у меня разрывается горло.
— Симона! — кричит он, протягивая ко мне свои массивные руки.
Я понимаю, что это Данте, но отступаю от него, все еще крича.
Его руки в крови, каждый их дюйм. Костяшки пальцев опухли, порезаны, кровоточат, и все его руки промокли — не от этих порезов, а от чего-то другого. От кого-то другого.
— Не прикасайся ко мне! — кричу я, глядя на эти ужасные руки.
Это руки преступника. Убийцы.
— Мне так жаль… — говорит он.
— Не прикасайся ко мне! Я… я…
Все, что я собиралась ему сказать, вылетело у меня из головы. Все, что я вижу, это его изуродованное лицо, окровавленные руки, оскал, все еще обнажающий зубы. Я вижу безошибочные свидетельства насилия. Свидетельства той жизни, которую он ведет.
Жизни, которая не может включать в себя ребенка.
— Я уезжаю завтра, — говорю я онемевшими губами. — Я больше не хочу тебя видеть.
Данте стоит совершенно неподвижно, его руки опущены по бокам.
— Ты не имеешь это в виду, — говорит он.
Нет. Я не имею это в виду. Но я должна это сделать.
— Между нами все кончено, — говорю я ему. — С нами покончено.
Он выглядит ошеломленным. Даже потрясенным.
— Пожалуйста, Симона…
Я качаю головой, молчаливые слезы текут по моим щекам.
— Я ухожу. Не иди за мной.
Он тяжело сглатывает, его губа распухла и распухла.
— Я люблю тебя, — говорит он.
В этот раз, единственный раз, его голос звучит нежно. Он разрывает мое сердце пополам, как бумагу. Рвет его снова и снова.
Я могла бы остаться. Я бы осталась, если бы дело было только во мне.
Но теперь дело не только во мне.
Я поворачиваюсь и убегаю от него.
18. Данте
Я не верю, что она действительно уедет.
Я думаю, она любит меня. Поэтому верю, что она останется.
Но я ошибся.
На следующее утро она улетает в Лондон.
И больше не возвращается.
19. Симона
Может быть, если бы мне не было так холодно и страшно в ту ночь, я бы сделала другой выбор.
Может быть, если бы мне не было так плохо в Лондоне…
У меня всю беременность был гиперемезис(чрезмерная рвота при беременности). Рвота двадцать, тридцать раз в день. Я так похудела, что от меня остались одни кости. Врачи поставили мне постоянную капельницу, чтобы я не умерла от обезвоживания.
Меня госпитализировали на втором триместре.
Малыш родился рано, в начале третьего триместра, на тридцать четвертой неделе. Он был крошечным. Боже, таким крошечным, всего 5 фунтов 2 унции(прим. 2,324 кг). Он не плакал, когда родился. Выглядел синим и сморщенным. Едва живым.
Роды были кошмарными. Мне дали закись азота от боли, но у меня была плохая реакция на него. У меня начались галлюцинации — я думала, что медсестры были демонами, и они пытались разорвать меня на части. Я думала, что доктор был монстром в маске человека.
Я думала, Данте пришел в больницу, но стоял в дверях, свирепо глядя на меня. Я умоляла его простить меня за то, что я ушла. За то, что не рассказала ему о ребенке. Он не разговаривал со мной — он лишь смотрел на меня с холодным, яростным выражением лица.
После родов, уже в здравом уме, я верю, что единственная вещь из того, что я видела, которая на самом деле является правдой — это то, что Данте не простит мне такого, если когда-нибудь узнает. Никогда, никогда.
Мои родители приезжают в больницу. Они не знали, что я беременна — я заставила Серву поклясться, что она им не расскажет. Мама плачет и спрашивает, почему я хранила такую ужасную тайну. Папа хмурится и требует сказать, знает ли Данте о том, что он сделал со мной.
— Нет, — шепчу я. — Я не разговаривала с ним. Он не знает.
Поскольку ребенок был маленьким и с трудом дышал, его поместили в отделение интенсивной терапии, в инкубатор. Я его почти не видела и вообще не держала на руках. Все, что я знаю, это то, что у него много кудрявых черных волос и крошечное, вялое тело.
Медсестры продолжают давать мне лекарства. Я все время сплю. Когда я просыпаюсь, ребенка опять нет в палате.
На третий день я просыпаюсь, а мои родители сидят рядом с кроватью. В палате больше никого нет — ни медсестер, ни Сервы.
— Где ребенок? — спрашиваю я их.
Мама бросает взгляд на моего отца. Ее лицо выглядит бледным и осунувшимся.
Они оба хорошо одеты: мама в пиджаке и юбке, папа в костюме. Не совсем формально, но ближе всего к этому. Как будто им нужно посетить какое-то мероприятие. Или, может быть, это и есть то самое мероприятие.
По сравнению с ними я чувствую себя отвратительно — немытая, неопрятная, в дешевом хлопчатобумажном больничном халате.
Интересно, чувствуют ли другие люди себя также как я — недостойными — сравнивая себя со своей семьей?
— Нам нужно обсудить, что ты планируешь делать, — говорит мама.
— С чем? — спрашиваю я.
— С твоим будущим.
Слово «будущее» раньше вызывало у меня такой яркий блеск. Теперь это звучит пусто и пугающе. Как длинный темный коридор, ведущий в никуда.
Я молчу. Я не знаю, что сказать.
— Пришло время вернуть свою жизнь в прежнее русло, — говорит мне папа. Его голос звучит размеренно, но лицо жесткое и суровое. Он смотрит на меня не со злостью… с разочарованием. — Ты приняла несколько очень плохих решений, Симона. Пришло время привести корабль в порядок.
Я сглатываю, во рту пересохло.
— Что ты имеешь в виду?
— Вот что будет, — говорит отец. — Твоя сестра усыновит ребенка, тайно и незаметно. Она представит его как своего собственного. Будет воспитывать как своего собственного. Ты поедешь в Кембридж на зимний семестр. Получишь свою степень. Потом найдешь работу. Ты никому не расскажешь о своей неосмотрительности в Чикаго. Вся эта уродливая глава останется позади.
Я лежу молча, в то время как эти странные заявления захлестывают меня.
— Я хочу увидеть своего сына, — говорю я наконец.
— Этого не произойдет, — говорит папа.
— Где он?
— Тебе не нужно беспокоиться об этом.
— ГДЕ ОН? — кричу я.
— Он уже дома с Сервой, — говорит мама, пытаясь меня успокоить. — О нем очень хорошо заботятся. Ты же знаешь, как хорошо твоя сестра ладит с детьми.
Это правда. Серва любит детей. Она практически вырастила меня.
Но мне от этого ни в малейшей степени не становится лучше. Я хочу увидеть своего ребенка. Я хочу увидеть его лицо.
— Я не отдам его, — шиплю я на своего отца.
Он смотрит прямо на меня, его темные глаза в гневе встречаются с моими.