Стихотворения. Проза - Семёнов Леонид. Страница 55

— Но ведь не все же так? — заикнулся я.

Но он грустно улыбнулся своим, как всегда, все проникающим и все знающим взглядом и ввел меня в огромный игорный дом. Я успел прочесть над ним надпись...

О, безумие, что я увидел тут!

—————

Люди бежали, метались, кричали, обгоняли друг друга, топтали. Все накидывались на игру. Игра была огромная. Игра называлась общественной жизнью. Ставились на ставку жизни, целые состояния, целые народы, люди. Одни, проигравшие, шли на виселицу, под расстрел, под бомбы, другие стрелялись, топились, третьи величаво сидели, собирая огромные куши и посылая играть за себя других. Самые новые и самые старые, самые последние и самые высокие лозунги были их картами. И все самое молодое, самое дорогое и самое свежее, что только рождалось на земле, сейчас же превращалось здесь в козырь и шло в игру. Тут вместо бубновых и червонных королей я слышал слова о родине, о любви, о государстве, о благе всего народа, о всем человечестве, о Христе и о Боге. Никто уж не знал, откуда эти слова, что они значат, зачем они? И все знали, что это козыри, что ими можно бить карты и брать взятки. И главное, не в выигрыше вовсе было дело, а всем была нужна сама игра, сам азарт, как и во всякой игре. Тут всякое слово было безумием, всякая попытка остановить их была безнадежной.

— Братья!.. — чуть не сорвалось у меня с уст.

Но мой спутник зажал мне рот и быстро провел меня дальше.

— Тут и твой крик превратится у них в козырь! — шепнул он мне тихо со своей многозначительной улыбкой.

Самая отчаянная злоба, от которой люди задыхались, самая отчаянная ненависть и зависть кипели здесь в тех, кто проигрывал, к их счастливым соперникам. Бессмысленное и идиотское хвастовство гуляло среди удачников, размалеванное и разукрашенное афишами... И я видел бледнеющие и дрожащие губы стариков. Они ставили последние ставки из когда-то миллионных достояний своих отцов и прадедов, накопленных такой же игрой. С исступленным хладнокровием кидали они карты на стол. Некоторые тут же умирали. Но мертвых быстро выносили и прятали, а на их место являлись сотни желающих, потому что кругом были целые толпы.

Целые толпы увидел я кругом. Это те, которые не захватили еще места или трусили. День и ночь не отходили они от зрелища и следили за ним с жадным одуряющим вниманием. Для них зрелище заменяло игру, и тысячи маленьких игр в подражание большой устраивалось для их увеселения. На тысячи ладов большая игра разыгрывалась в театрах, в фарсах, в комедиях, разукрашивалась, перевиралась. Не было места для всех желающих взглянуть хотя бы только на представление игры, а на тех, кто считался участником большой игры, смотрели с почетом, хотя все были равны. И над всем, как самое последнее безумие, как гипноз, как кошмар, звучала музыка оркестра! Есть игра и нет ничего кроме игры! Так звучала она. А кто хочет в ней выиграть, тот разгадай ее законы.

Секрет, секрет игры! Сновали между ног мальчишки, клянясь жизнью своею, что они его знают, и продавая его толпам. И новые толпы безумных шли за ними.

—————

Волны сознания гудели и переливались с одного конца зала в другой. Как искры вспыхивали отдельные мысли в отдельных головах и сейчас же передавались другим. Каждое сказанное слово, каждый жест и каждое движение было такой игрой. Стихия скоплялась, сгущалась то в одном, то в другом месте и вдруг разряжалась оттуда речью или подымалась все выше и выше, взлезала в виде вон этого маленького, бледного, возбужденного человечка на трибуну, и оттуда низвергалась вниз целым каскадом слов. Опять бурлила на просторе и будила все новые и новые силы. Все кипело, как в одном котле, все сворачивалось, все сплавлялось. И вся эта разрозненная, хаотическая масса отдельных голов, отдельных мыслей и чувств, принесенных сюда изо всех концов города, изо всех этих квартир, чердаков и углов, накопленная в них долгими днями, вдруг прорывалась здесь из каждой головы наружу и сплавлялась в одну волю, в один напор — в сознание толпы. Сознание организовалось. Отдельные частицы его строились в каждой голове в ряд, тянулись, подымали за собой чувства и неслись куда-то, грозя и бунтуя в поисках выхода. Отдельных сознаньиц уже не было, единицы терялись. Каждому казалось, что то, что говорит он, что говорят все, это и есть то главное, что он сам давно думал, давно хотел, но еще не умел сказать. Это было как воды снежинок, расплавленных под лучами солнца. Проверить правду общего уже было нельзя. Но поток захватывал каждую отдельную снежинку, она таяла в нем, она неслась вместе с ним и, растворившись в его водах, как капля, уже не помнила себя. И стихия эта была — негодование, стихия эта была — бунт, жажда вдруг померещившейся, неведомой жизни. Вот поднялась она выше, вот поднялась еще выше, вот засверкала гребнем в крике: ура! Вот готовится подняться последним валом или низринуться вниз.

Новые мысли, новые известия, как вихрь, врывались в залу, приносили новые волны, другие воды из других городов и даже стран — и сливались.

— В N. вооруженное восстание!

Где-то сверкнула бумажка. Посыпались тысячи листков, телеграммы, их ловили, их вырывали друг у друга, жадно читали, вглядывались в них, занимались новыми мыслями.

— В N. N. восстание! Ура!

Это было как налетевший шквал! Сознание плеснулось, вздыбилось, вот разорвало оковы, мечтой перекинулось на улицу, стены зала стали тесными. На улице кипело, бурлило, уже строило баррикады, разрушало фабрики. Вот перебросилось в будущее. Пламенем прошло по всей земле, воздвигло новое царство — царство свободы!

— Мы присутствуем, может быть, при начале величайшей борьбы, товарищи! Последней всемирной борьбы за царство справедливости! Да здравствует свобода!.. кричал бледный, уже охрипший оратор там на кафедре, потрясая рукой. Но его уже не слушали. Эта мысль уже родилась в каждом, она уже дрожала в каждом, она была в толпе!

Откуда-то появились знамена. Это было последним бичом. Они, как кучер вожжи, стянули вдруг к себе все чувства, пришпорили волю, и масса хлынула за своим сознанием. Оно давно уже действовало там на площади. Теперь бросились туда люди, бежали ноги, тела их, давили, сшибали друг друга, все боялись отстать, опоздать за своей мечтой.

Но на повороте улицы, там, где с площади открывался вид на огромное, сверкающее зеркальными стеклами здание, на цель их стремлений, новая сила вдруг выступила им навстречу. Это было тоже сознание. Угрюмая и сосредоточенная сила его, одетая в солдатские тела и мундиры. Скристаллизованная, вымуштрованная одними и теми же словами, жестами и взглядами, отточенная военной дисциплиной, она встала поперек улицы! Уже и искра была пущена в виде приказа накануне, оставалось только сомкнуть ток. Офицер скомандовал: пли! и залп огласил притихнувшую вдруг и застывшую в ужасе площадь. Толпа рванулась назад. На земле лежали убитые. На миг отступила, замерла, растерялась. Но сознание дрогнуло, затрепетало опять, опять занегодовало, вот поднялось еще раз, и с криком бросило толпу вперед; но залп, залп и еще залп! И безумная волна вдруг хлынула прочь, теперь бежала по улицам, рвалась, металась клочками, кричала, возмущалась, негодовала; взбегала на лестницы, везде говорила, рассказывала о том, что было, что видела. Людей уже не было. Личностей не было в этот вечер. Но в каждом доме, в каждой комнате, в каждой речи говорила толпа, она блестела в глазах, она кричала, она ужасалась. Уже неслась по всем телеграфным проволокам, рассыпалась брызгами по всей стране и всюду будила, подымала новые волны, несла их и сталкивала друг с другом, влекла куда-то вдаль, рассыпала по улицам трупы...

Но это был хаос — хаос сознания.

III

Сегодня девушка вошла ко мне в комнату. Просто и скромно села против меня. И долго смотрела мне прямо в глаза и молчала. А в глазах ее было какое-то тихое и пьяное безумие, такое, когда мысли текут и их не можешь поймать. И долго смотрел я на нее и что-то страшное зашевелилось во мне... И все так же смотрела она на меня своими прямыми и полубезумными глазами.