Стихотворения. Проза - Семёнов Леонид. Страница 66

Леонид Семенов

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

4 июня 1908. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, брат мой, чувствую, что должен давно написать, хотя трудно писать мне, да и времени достаточного нет. За это впрочем виню себя: — не слишком ли много взял на себя всякого труда, что не хватает времени сосредоточиться, обдумать и как должно ответить Вам. Прежде всего на Ваш укор, что я будто превознес Вас: это не правда. Я не об Вас говорил в письме, не о Вас как о живом человеке, а говорил о том, что связано с Вашим именем — для всего читающего мира, — и о жизни Вашей — постольку, поскольку она раскрыта ему — а не о внутренней и сокровенной. — В этой же мировой известности Вашей — нельзя не видеть, как и во всем, воли живого Промыслителя, так мне кажется — и как с таковой и считаться — не заглядывая далее в то, насколько Вы себя чувствуете ее достойным. Впрочем, я так понимаю движение Вашей души протестующей против всяких таких рассуждений о Вас, что лучше замолчу.

Меня же многое мучает. Страшно и долго мучила похвала Ваша моему рассказу и отзыв Ваш, переданный кем-то в газету и мне показанный^[230]. Разбудился опять соблазн писать. Но оставляю все это на волю завтрашних дней. Сейчас же дело другое и другая работа — и она меня тоже мучает. Про рассказы же скажу еще только то, что я хотел бы и Вам предоставить право печатать их, где хотите, если Вы их считаете ценными и нужными для других людей, — я это предоставил своему другу в Петербурге самому близкому — Эман<уилу> Осип<овичу> Левенсону^[231], но что он сделает, не знаю, писем от него не имею, и, по-видимому, рассказы нигде не появятся. Мне же хочется их скорее забыть. Гонорара, конечно, ни от кого никакого не беру. Журнал, для которого они были набраны, закрыт и запрещен^[232]. —

Сейчас я в работе целые дни, работаю на шахте, уже почти целый месяц. Чувствую, что это была ошибка с моей стороны туда пойти, но ошибка, которая м.б. поучительнее многих безошибочных дел — и если сказать о внутреннем своем — то весь сосредоточился на том, чтобы из этой ошибки вынести как можно больше пользы для себя. Правда, точно Бог нарочно попускает нас заглядывать в смертельные страны, чтобы мы ужаснулись и еще сильнее, еще глубже почувствовали, как невозможно жить без Него. Такой ужас — эта шахта, что ничего равного, ничего подобного я не видел и в тюрьме и был еще, конечно, младенец, — и вот теперь вижу, как бесконечно еще нужно умалиться, унизиться и сломать себя, разрушить последние твердыни гордости в себе, гордости, которой еще так много, которая еще так незаметно и обманно вкрадывается в самые святые святых души, — принимая одежды любви, о которой писал в прошлом письме и о которой еще не смею писать, т.ч. недостоин. Столько тут горя, пьянства, темноты, равнодушия — и бессмысленной, безбожной, свинской, вечной работы, нужды — и унижения, унижения всего уже не только божеского духовного — в человеке, но и просто человеческого, плотски человеческого, т.е. напр<имер> того, что люди не на двух ногах, а на четвереньках как звери ползают и работают здесь целые дни и годы — не видя солнца — и воздуха. — Тут научаешься прощать им все, и их пьянство и их разврат и их грязь — и всю вину, все, все принимать на себя — потому что поистине мы каждый виновен — не только за себя, но за всех, за каждого другого, (за) все человечество, за все падения, какие совершаются в нем и без этого сознания, без сознания солидарности греха всего общества, всего человечества, всех как одного — сознания в каждом — невозможно, конечно, никакое движение вперед, никакое прощение нам. Это новый закон миру. Не о своей праведности, не о своей чистоте только должны заботиться мы. Так поступали фарисеи — а нести грехи всего мира, и потому бесконечно должно быть наше покаяние. А покаяние единственный путь к Отцу.

Простите — меня — Ваш брат

Леонид Семенов горячо

Вас любящий и целующий

Вас.

Простите, если не буду писать Вам больше. Мне тяжело писать. Но пишу во исполнение просьбы Вашей — писать Вам; я верю, что мы еще увидимся.

Привет Душану Петровичу — и Вашим близким всем и друзьям — особенно Софье Андревне, если не забыла она меня. Я постоянно тут читаю жизнь Серафима Саровского^[233] и столько выношу — как-то не замечая православия поучительного себе из него — и при этом вспоминаю Софью Андревну.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

13 июня 1908. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой и милый Лев Николаевич, делайте все с моим писаньем, что найдете нужным. Я рад всякой Вашей радости — и потому рад, что Вам мог доставить ее тем, чего сам стыдился и боялся. Меня так мучило мое писанье — и так много хотелось теперь рассказать Вам о нем по получении Вашего письма и еще письма Эман<уила> Осип<овича> Левенсона из Петербурга, который меня обрадовал вестью, что сам от себя, от своей души обратился к Вам, — что я несколько раз принимался Вам писать, но все рвал, все не то, и все равно. Мне так легко, так просто, если бы Вы в этом отношении — прямо взяли меня на послушание — до самой Вашей земной смерти. Я сам — право, еще не знаю, что хорошо и что худо из моего писанья и что нужно и что можно печатать. Ведь я столько жег и потом так часто раскаивался в этом. Но никому из людей так не верю в печатном слове, как Вам. Если Вам это не трудно и не тяжело, делайте так, как хотите, — и простите меня за утруждение. Шахту пока оставил, — потому отчасти, что и по наружным причинам пришло время полевых работ, — но всего все равно не рассказать. Столько вопросов, столько задач каждый день и каждый час — задач, разрешаемых только любовью... Но ведь это же богатство жизни — и как не благодарить мне того, кто посылает мне такое нескончаемое богатство, — тот хлеб насущный, о котором мы молим в молитве, — и все муки, и все сомнения — ведь это только преддверие радости, тот путь тесный и скорбный, который ведет в нескончаемое царство Жизни и Света. Может быть, это все слова — так покажется. Но так полна душа и так тесна бумага — что все равно не рассказать... Мир Вам и всем Вашим. Григорий Вам шлет привет^[234]. Он стал мне гораздо ближе — и помог как брат в сомнениях о шахте.

Ваш брат Леонид

<На конверте:>

Тульская губ.

Ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

26 июля 1908. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, вчера, когда кончал письмо, меня торопили на почту — и я не успел написать об очень главном, о чем давно хотел писать. Тут в усадьбе — в своем имении гостит мой дедушка^[235], ему уже 82-й год, он годом старше Вас, у него в Петербурге был удар, как, может быть, Вы уже слышали из газет, — он оправился пока от него и приехал сюда, но уже сильно ослабел телом и ждет смерти. Об этом говорит очень просто и спокойно, но совершенно наружно — и никто конечно души его не знает и не видит. Но мне все-таки очень тяжела — его кончина, такая она мирская: — он никогда не был религиозен, и об этом никогда не говорит — естествовед, ученый, государственный деятель. Как и что он думает и чувствует об этом, не смею окончательно судить, но думается мало что. Не ведал и не знает истинной пищи души, хотя м.б. душа его смутно и тоскует. Меня он любит. Я в свободное время его посещаю. Но разговоров как-то нет или все не те, ненужные, незначительные и потому даже очень тяжелые. Единственный светлый момент в моих разговорах с ним это речь о Вас. Он очень тронут моими отношениями с Вами, о чем ему передавали и о чем он слышал м.б. и из газеты. Спрашивает о Вас и тронут, когда я передаю ему, что Вы всегда о нем спрашиваете, — и даже недавно сильно удивил меня тем, что заговорил со мной о смертной казни, потому что слышал, что я об этом писал и что Вы горячо волнуетесь этим вопросом, — и точно желая найти с нами общую почву, заговорил, какой радостью для него было — спасти как раз — в то время когда с ним случился удар (в Госуд<арственном> совете во время его речи) — и среди его последних усилий в государственных делах — одного молодого человека от смертной казни, так что ответ от Столып<ина> он получил уже после удара, когда был болен. Рассказывал, каких это ему стоило волнений и как еще раньше он спас Кузнецова от неминуемого расстрела Ренненкампфом в Сибири, и возмущался этими ужасными казнями. Меня это так порадовало, т.е. его этот разговор с ним, что я даже ничего не мог ему на это сказать, а то как и он сам — наверное думал — между мною и ним — лежала до сих пор одна из его даже нашумевшая во время I-ой Думы — речь — в Государственном) сов<ете>, где он высказался за смертную казнь, что даже как-то перечило всей его все же как никак филантропической и свободной долгой деятельности, хотя бы и она, эта деятельность, покоилась, по нашему пониманию, на ложных основаниях. Так вот — у меня странная просьба к Вам, если будете мне писать, приписать мне для него несколько теплых слов, которые конечно всегда найдутся в Вашем сердце, приписать их так, конечно, чтобы это не было по моей просьбе — это не будет ложью. — Его они порадуют и дают пищу новому м.б. более тесному сближению мне с ним. Этим Вы окажете и мне большую и братскую помощь. Преданный Вам всей любовью