Мост дружбы - Казанцев Александр Петрович. Страница 43
— Часть мола пришлось взорвать. Спасли сооружение. Сейчас спасем людей, док…
На палубу рухнула мачта. Она разлетелась в куски около мостика совершенно беззвучно. Треск и шум от ее падения были ничтожны по сравнению с ревом бури.
— Товарищ Корнев! Вы начальник работ. Я — капитан…
— Потопить туннель? Бросить строительство? Нет!
— Сумасбродство! Нужна воля. Упрямство — оружие слабых!
— Упорство — оружие славы! — возразил Андрей. — Пусть Мол Северный взрывали! Пусть бросали золото с тонущих кораблей! Туннель не утонет! Он плавучий!
— Но корабль утянет на самое дно!
Они уже не слышали друг друга, догадывались о словах по движениям губ. Андрей упрямо мотал головой. «Будь отчаянья сильнее… будь отчаянья сильнее…»
— Ни за что!
— Требую!
— Погубить туннель? Ни за что!
Терехова уже не было на мостике — он спустился вниз.
Волна окатила Андрея с головы до ног. Он выпрямился и крикнул ей:
— Ни за что!
Порыв ревущего ветра на мгновение опрокинул его. Он вскочил и крикнул ему:
— Ни за что!
Темная вода, темная пена, темные тучи смешались, завертелись неистовым темным клубком, в центре которого был док с длинным металлическим хвостом, а на капитанском мостике — Андрей.
Глава вторая. СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
Говорят, у омута пугающий и в то же время притягивающий цвет — густо-зеленый, с синевой… Именно такой цвет был в одном месте пруда. Здесь не росли кувшинки, не поднимались со дна водоросли. Здесь, как уверял Иван Семенович Седых, рыба должна была клевать особенно хорошо.
Немного поодаль пруд был заросший, уютный, тихий. Один берег у него был пологий, другой — высокий. На пологом было сплошное ягодное поле, клубника высших сортов, тут и там среди зелени даже издали можно было разглядеть красные искорки. Поле доходило до кудрявого березового леска. На крутом склоне росли огромные деревья старого помещичьего парка. Над водой стелились ветви ивы.
— Ну, Анка, сидеть смирно, не шуметь, рыб не пугать! — предупредил Седых, закидывая одну за другой три удочки, и насторожился, по-охотничьи нацелившись на уснувшие сразу поплавки.
— Есть не пугать! Я буду самая молчаливая из всех рыбок, если ты расскажешь мне что-нибудь. Помнишь, как ты медведя сачком поймал?
— Медведя-то поймал, а вот рыбу с тобой не поймаешь.
Капли стекали с поднятых весел и оставляли на воде разбегающиеся кружки. Отражение высокого берега пруда чуть заметно колыхалось, белые пятна облаков медленно плыли мимо лодки. Где-то очень далеко сигналила автомашина.
Иван Семенович, седой, огромный, грузный, снял белый картуз, расстегнул ворот и наслаждался воздухом, теплом, тишиной. Прищурясь, он смотрел на поплавки.
Аня бросила весла и, подперев подбородок ладонями, уставилась на лесистый берег за кормой. На коленях ее лежала раскрытая книга.
— Вот мы с тобой удим рыбу, как все — тихо, терпеливо. А вот мой Андрюша не так стал бы ее ловить.
Седых недовольно засопел.
— Ты знаешь, папочка, как он стал бы ловить рыбу? — Аня зачерпнула воду и наблюдала, как стекала струйка. — Он наверняка что-нибудь изобрел бы. Например, какой-нибудь фантастический сифон. Спустил бы с его помощью всю воду из пруда, и рыбу можно было бы собрать руками.
— Ну, знаешь, это уж твоя собственная выдумка, а не твоего фантазера.
Аня закинула руки за голову.
— Он не такой уж фантазер, папа. Он построит то, что задумал.
— Ладно, пусть строит, а мы посмотрим…
Снова загудела где-то машина, ближе, чем в первый раз.
— Папа, как хорошо, что ты смог выбраться сегодня на дачу! Мне кажется, что вокруг все такое же, как раньше, давно-давно, когда Андрюши и никого еще не было, никакого горя… И пруд, и небо, и ты такой же — добрый, большой, толстый.
— Ну, ну…
— Помнишь, ты приезжал к нам каждое воскресенье. Мы с тобой катались на лодке. Ты удил рыбу, а я готовилась в университет.
— Университет, потом медицинский, — с деланной ворчливостью пробубнил Седых. — До сих пор не пойму, зачем ты в него поступала и зачем потом все бросила.
— Зачем бросила? — На губах Ани появилась печальная улыбка. — Хочу лететь на Марс, папочка. Пусть и меня хоть один раз ждут…
— Не верю, — раздельно проговорил Седых и потянул за удочку. В воздухе блеснула серебряная искорка.
Аня захлопала в ладоши.
— А-а-ня!.. А-ау! — Далекий голос звонко разнесся над водой.
— Ой, папочка! Меня. Кто бы это?
— А-аня! А-ау!..
Лодка закачалась от быстрого движения Ани. Она стояла теперь во весь рост, всматриваясь в берег.
— Папочка, кто это? Голос какой знакомый…
— Не качай лодку, сядь! Ты со мной поехала рыбу удить — значит, тебя дома нет.
— Папочка, ты знаешь… — У Ани перехватило дыхание. Она пыталась разглядеть белую фигуру на берегу. — Это же… это…
— А-аня, плыви сюда!
— Папа, ведь это же Елена Антоновна! Ты понимаешь?
— Нет, не понимаю.
Аня поспешно села и схватилась за весла.
— Куда? — Седых вскинул свои лохматые брови. — Куда?
— Папа, я должна на берег. Она, наверное, ко мне приехала, а ведь я ее с каких пор не видела…
— Ты с отцом сейчас. И с ним не бог весть как часто видишься.
— Папа, это же врач с твоего корабля!.. Мы сейчас же плывем к берегу.
— Не мешай мне, я рыбу ужу. Я имею право посидеть с дочерью час посредине пруда.
Аня решительно взялась за весла.
— Имей в виду, я не поплыву, — неожиданно низким басом произнес Седых.
Остальное произошло в полном молчании. Аня вскочила на ноги и, как была в легком летнем платье, перешагнула через борт. Брызги обдали старика, но он даже не шелохнулся.
Напрасно оглядывалась Аня назад — отец так и не посмотрел в сторону плывущей дочери.
На берегу, растерянно прижав руки к груди, стояла полная женщина и нервно теребила косынку.
Выскочив из воды, Аня бросилась к ней на шею.
— Мокрая какая! Ах ты, боже мой! Сумасшедшая! — говорила Елена Антоновна, отталкивая смеющуюся Аню.
Аня потащила свою гостью в гору. Наверху, оставив ее, запыхавшуюся, она обернулась и помахала рукой. Посредине пруда виднелась маленькая лодочка с сутулой белой фигурой на корме.
— Ты будешь переодеваться? — спросила Елена Антоновна.
— Нет! — засмеялась Аня. — Мне не так жарко будет.
Они сели на поваленное бурей дерево. Аня — на самое солнце, Елена Антоновна — в тень. Начались расспросы. Спрашивали друг друга о самых незначительных вещах, хотя и не виделись несколько лет.
— Я, Аня все знаю из твоих писем, — говорила Елена Антоновна, — но не все понимаю.
— Что же тут непонятного? В моей жизни, кажется, все так просто и ясно. Есть радость, есть горечь… Разве не так?
Аня немного откинулась назад, опершись руками о ствол, на котором сидела, и закинула голову. В позе ее было что-то озорное, но глаза были печальными. Над вершинами деревьев быстро неслись облака.
— Ты-то ясная, — улыбнулась Елена Антоновна, любуясь легкой фигуркой Ани в мокром, облегающем тело платье, — а поступки твои не так уж ясны.
— Да? — улыбнулась Аня, не меняя позы.
— Я ведь думала, что мы вместе работать будем. Помнишь, там, на корабле. У тебя была верная и нежная рука.
Аня замотала головой, все так же загадочно улыбаясь.
Елена Антоновна встала и, взяв Аню за плечи, посмотрела ей в глаза:
— Андрея любишь?
Аня кивнула. Елена Антоновна встряхнула ее:
— Глупая! Ах, боже мой, какая глупая! А я тебя считала настоящей женщиной.
— А что такое настоящая женщина?
Елена Антоновна села и обняла Аню за талию:
— Ты знаешь, как поступила бы настоящая женщина? Она, может быть, бросила бы медицину, но для того, чтобы работать вместе с мужем, воплощать в жизнь его идею, которая увлекает сейчас всю страну. А ты? Мужчины, Аня, не прощают таких вещей. Ты вдруг избрала далекую, чуждую ему специальность. Делаешь вид, что собираешься работать над какой-то своей собственной идеей. Ради чего, девочка моя, скажи, ради чего?