Триумф зла - Стенбок Эрик. Страница 23
ГРАФ АКСЕЛЬМАНШТЕЙН: В любом случае, расскажите мне обо всем. И покончим с этой нелепой историей.
ИРЭН: Ну что ж, рассказ таков: Здесь был замок одного князя, некоего Фердинанда фон Молтенберга, и как-то ночью, когда в замке был бал или прием, дом сгорел дотла. В поджоге был заподозрен слуга, который, по-видимому, имел что-то против своего хозяина, ибо на месте были обнаружены обгоревшие останки мальчика, причем рука в остатках ливреи, державшая металлический факел, осталась нетронутой огнем. Но почему тогда паж после того, как поджег дом, не спасся бегством, что удалось бы ему без труда? Я не могу этого понять. Были найдены и другие останки, в основном женские. Никто так и не смог разгадать эту тайну. Стоит прибавить, что князь Фердинанд правил этими местами когда-то.
ГРАФ АКСЕЛЬМАНШТЕЙН: Ирэн, что ты еще скажешь? Полагаю, ты разыгрываешь и мистифицируешь меня. Но из твоего рассказа я так и не понял, какое отношение он имеет к нашим двум молодым друзьям.
ИРЭН: Погодите, отец, я дойду до этого. Легенда гласит, что раз в год, в годовщину этого события, дом предстает ярко освещенным. Вот и Иоганн, наш кучер, божится, что он видел его собственными глазами; и любого, кто входит в дом, приглашают танцевать с этими людьми. Разумеется, это документально подтверждено. Здесь были найдены останки трех молодых людей. Я не помню точных дат, но впервые это произошло то ли в начале этого века, то ли в конце прошлого. Во второй раз это произошло в 1830 или 1840 году, а в третий, чему я была свидетелем, — в позапрошлом году; разве вы не помните, об этом еще так много писали газеты — предполагаемое самоубийство барона Леонгарда фон Голденштейна? Помните необычные обстоятельства этого дела, как тело его было найдено среди этих руин, без какого-либо следа ранения? И врачи также не смогли найти ни яда, ни признаков какого-либо заболевания.
(Всех пробирает дрожь)
ИРЭН (МАКСУ): Вы не танцевали с ними?
МАКС (опять очень медленно): Нет, не танцевали, но мы видели тех троих молодых людей.
КАРЛ (бледнея и дрожа): Да, рассказ буквальным образом подтверждается. Мы видели тех молодых людей, о которых вы упомянули; и нескольких дам, а также князя. (Поворачиваясь к ГРАФУ АКСЕЛЬМАНШТЕЙНУ). Теперь-то вы нам поверите. Я и сам никогда не верил в такие штуки. Но то, что я говорю и говорил, — правда.
ГРАФ АКСЕЛЬМАНШТЕЙН (также бледный и дрожащий): Да уж, история довольно странная!
ИРЭН (обвивая руками МАКСА): О Макс! Так вы не танцевали с ними! Этим вы спасли себе жизнь! (Лишается чувств).
КАРЛ (пытаясь справиться с собой): Ну уж нет, нам более по душе танцевать с Ирэн и Шарлоттой, чем с призраками.
КОНЕЦ
ДИТЯ ДУШИ
(Беседа, услышанная в пассажирском вагоне.) Как я дошел до подслушивания — или точнее, до невольного выслушивания чужого разговора — для данной истории несущественно. Могу лишь сказать, что места в вагоне первого класса создают прекрасные условия для наблюдений за соседним купе.
Поезд не был экспрессом. Он останавливался на каждой станции: возможно, поэтому, устав от дороги, я принялся наблюдать за моими соседями. Однако, как уже было сказано, моя персона не имеет отношения к этой истории. Поэтому я сразу перейду к описанию пассажиров соседнего купе.
Слева (спиной к локомотиву) сидел мужчина лет тридцати, из тех, что хотели бы выглядеть моложе. Как бы обрисовать его облик? Он принадлежал к тому типу, который принято называть аристократическим, но назвать его так было бы все-таки несправедливо, ибо принадлежащие к аристократическому типу обычно некрасивы: а тут — серо-стальные, ястребиные глаза, утонченные черты, лицо, в юности, должно быть, обаятельнейшее; его даже не меняли выглядевшие преждевременными морщины. (Я забыл упомянуть, что было семь утра и что дело происходило в медлительном бельгийском поезде с конечной остановкой в Брюсселе). Мужчина был чисто выбрит, рот его имел — вернее сказать, приобрел — довольно циничное выражение, что было бы особенно неприятно, если бы его серо-стальные глаза порой не вспыхивали юношеской искренностью. Он читал местную газету, имевшую два названия: «Остраксе Крант» и «Журналь дё Круа ле Пти Шам», которая, как многие местные газеты в Бельгии, была напечатана на причудливой смеси французского и фламандского языков. Двуязычные объявления видимо забавляли его, — он понимал французский и, зная немецкий, догадывался о значении фламандских слов.
Напротив него (лицом к локомотиву) сидела дама, настолько укутанная в меха и плотную вуаль, что ее практически невозможно было разглядеть: она спала.
Наконец, мужчина дошел до церковного объявления, помещенного среди театральных анонсов, как часто делается в бельгийских газетах; объявление было примерно такого содержания:
…de 31' Augustus in de Kerk van onze lieve Vrouw…
…Solemnele Hoogmis met uitmundende muziek voor de ziel van Lord Kilcoran.
…demain matin à onze heures aura lieu le Requiem solonnel pour l’anniversaire de la mort tant regrettee du Lord Kilcoran.
…Sans doute plusières de nos concitoyens y assisteront, si non pour memoire du trèpassè, au moins pour avoir encore l’occasion d’entendre le celèbre equiem de notre compatriote Sybrandt von den Velden, executè par l’orchestre excellente de notre ville[40].
— Вот тебе на! — громко произнес мужчина. — Ведь сегодня годовщина смерти Генри: а я и забыл — и проскочил остановку.
Женщина, вздрогнув, приподняла вуаль, словно заслышав знакомый голос, и показалась из своих соболей. Одетая в глубокий траур, что не мешало ей выглядеть элегантно, она была изысканно красива, лет примерно тридцати, с удивительными золотистыми волосами и ярко-синими глазами.
— Альфред! — позвала она.
— Маргарет! — откликнулся мужчина. Впрочем, я не помню, кто заговорил первым. После этого она произнесла:
— Неужели вы действительно забыли о годовщине смерти Генри? Тогда почему вы здесь?
— Моя дорогая, я к своему стыду совсем бы об этом забыл, если бы не эта газетенка.
— Тогда почему вы едете на этом поезде в Остраке? — спросила она.
— Дорогая, возможно, вы помните, что мы собирались встретиться в Брюсселе, — тут он усмехнулся цинично и неприятно, — где, если мне не изменяет память, у нас было похвальное намерение сочетаться браком. Я прибыл на этом поезде в Брюссель, ожидая увидеть вас там.
— Да, — сказала она. — Я тоже еду в Брюссель. — Тут она также попыталась изобразить циничную усмешку, но у нее ничего не вышло; лицо ее исказилось от боли, но она, тем не менее, сумела добавить легкомысленно:
— Из уважения к приличиям я обязана навестить могилу Генри.
— Вы, кажется, относитесь к этому как к удобному поводу продемонстрировать элегантность вашего туалета, ибо даже накануне нашей свадьбы вы облачены в траурное платье самого лучшего фасона.
Он произнес это резко, хотя на лице его была подлинная скорбь.
— Боже мой! Альфред, что вы хотите сказать? Неужели вы думаете, что я не любила Генри?
— Хм, учитывая, что…
— Нет, — оборвала она. — Скажу сразу, что я никого не любила так, как Генри, моего мужа, и… — добавила она почти торжественно, — я приехала повидать моего ребенка.
Лицо мужчины смягчилось, я даже не ожидал увидеть на нем такое выражение. Он произнес:
— Да, конечно, — маленький Сибу; мы должны забрать его к себе, когда поженимся. Ему больше нельзя жить с Элизабет.
При этих словах на ее лице появилась гримаса страдания. Она достала висевший на шее медальон с локоном золотистых волос, которые были еще тоньше и красивее, чем ее собственные. Поцеловав медальон, она спросила:
— Слышали вы что-нибудь о Сибу?
— Нет, а что? — Вновь неприятное циничное выражение появилось на его лице. — Просто я решил, что если вы так сильно любили вашего мужа, то вам, верно, дорог и ребенок. Вы, право, типичная английская матрона.