Сильнее времени - Костман Олег. Страница 3

- Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня...

Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.

Древняя рукопись по-прежнему лежала передо мной. И я по-прежнему скользил глазами по строчкам, но слова уже не доходили до сознания. Мысли были заняты только странным незнакомцем, который говорил о таких невероятных вещах, но которому так хотелось верить!

Кто же он, неизвестный земляк, подаривший миру главные слова эпохи? И каким образом я смогу сделать их достоянием человечества? Наступил вечер, но я все не мог успокоиться. И даже когда пошел спать, долго ворочался в постели, вспоминая каждое сказанное гостем слово...

А утром меня разбудил телефонный звонок. Голос в трубке, показавшийся страшно чужим, произнес только три слова:

- Ильи больше нет...

- Что вы сказали? - автоматически переспросил я с подсознательной надеждой, что ошибся, чего-то недослышал, не так понял...

Впрочем, такие известия всегда обрушиваются неожиданно. Но Илья... Кто угодно, только не он! Что случилось? Почему? Какая-то нелепая катастрофа... Как он себе позволил? Все живы, а его уже нет... Мозг сразу распух от множества подобных вопросов. В эти минуты они вовсе не кажутся нелепыми, словно от кого-то зависит, устранив всеобщую несправедливость, сделать все по-другому, словно на вопросы эти можно дождаться ответа...

Во мне будто оборвалась какая-то струна. А ведь я, пожалуй, даже не мог бы назвать его своим другом.

Но мне всегда нравилось бывать у него. В его присутствии сразу становилось как-то удивительно легко - еще ни о чем не спросив, даже не сказав ни слова, он словно уже принимал на себя тот незримый, но подчас такой тяжелый груз, который камнем лежал у вас на душе. С ним всегда было интересно поговорить - он умел взглянуть на многие вещи с совершенно неожиданных точек зрения. С ним хорошо было даже просто молчать: сидеть в одной комнате, заниматься каждому своими делами и молчать - час, и два, и три... Господи, да не о том я говорю - разве это главное?.. А еще ему можно было выложить все, ничего не утаив - без опаски, что это будет встречено ответным потоком притворно-показного сочувствия, демонстрацией строго дозированной откровенности или пошловатой бодряческой улыбочкой мол, брось расстраиваться, другим бы твои заботы... Бывали случаи, когда, повинуясь какому-то внезапному порыву, перед ним начинали исповедоваться совершенно незнакомые люди. Не совета искали они - он редко давал кому-нибудь советы - понимания.

Только такое случалось нечасто. Большинству он казался весьма недалеким суховатым молчуном, равнодушным к радостям жизни. Основания для этого имелись: он никогда не стремился быть модным - ни в одежде, ни в интересах, ни в пристрастиях, избегал обычно шумных компаний. А если все же оказывался в них, то предпочитал молчать сам и не разделял всеобщих восторгов теми, кого обычно называют душой общества. Прочная репутация неудачника сложилась у него и в личной жизни, и в служебных делах. Давно обогнали его на должностной лестнице те, кто пришел работать значительно позже. А он все сидел за тем же самым столом, куда его посадили в первый день, и на той же самой ставке, которая значилась в приказе о его зачислении на работу.

Мне и другим, кто был знаком с ним получше, все это казалось странным ведь мы-то знали, каким ярким и остроумным собеседником он может быть, какая огромная эрудиция скрывается за его почти всегдашней отрешенностью и молчанием. Но мало ли как может складываться у человека жизнь!

И вдруг такая развязка!

Я тут же отправился к нему. Весь день заняли обычные в этой ситуации хлопоты - надо было помочь родственникам и тем немногим, кто пришел разделить их горе, проделать все неизбежные в таких случаях процедуры. На следующий день мы хоронили его. Моросил нудный дождь. Все прошло тихо и незаметно, без громких речей и пышных венков.

Занятый этими печальными обязанностями, я совсем забыл о своем таинственном госте. И лишь вечером, дома, когда я опять услышал негромкий стук в дверь, вспомнил о нем и понял - он вернулся.

Честно говоря, сейчас у меня не было никакого желания его видеть. Не зажигая света, сидел я в сгустившихся сумерках с фотографией Ильи в руках. Не до гостей мне было в эту пору. И я подумал, что впущу его лишь на несколько минут - только чтобы сказать, что у нас, в двадцатом веке, случаются такие ситуации, когда простительны нарушения обещаний.

Но не сказал ни слова.

Потому что когда он вошел, включил свет и положил на стол принесенную стопку папок - обычных картонных папок, которые всегда можно купить в любом магазине канцтоваров, - все поплыло у меня перед глазами. На корешке каждой из них я увидел надпись, сделанную характерным размашистым почерком, не узнать который было невозможно. Точно такими же легкими летящими буквами была надписана фотография в моих руках.

- У меня в запасе два часа. Я проведу их у вас, - безо всяких предисловий спокойно сказал гость. - Просмотрите то, что я принес. Может быть, вам потребуются от меня какие-нибудь пояснения...

- Это в самом деле главные слова эпохи?

- Да...

Дрожащими пальцами я развязал тесемки первой папки. Края папки были слегка обгоревшими, словно кто-то бросил ее в огонь, но огонь этот вдруг погас... Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Вот ведь как обернулись события...

- Это и есть то, что сильнее времени?

- Да...

Пальцы стали совсем непослушными - из рук выпали и веером рассыпались по полу аккуратные машинописные листки. Я неловко собрал их и стал читать.

Впоследствии я очень внимательно перечитывал все, что было в папках. Но ни в тот самый первый момент, когда потрясенный и ошеломленный открывшимся мне, я торопливо пробегал глазами страницу за страницей, ни потом, когда методично вчитывался в каждую строчку, я так и не смог раскрыть заключенный в них секрет гениальности. Только много позже я понял: никакого такого секрета здесь и не удастся обнаружить, потому что гениальность - это вовсе не сумма неких приемов, которые всегда можно повторить, а нечто совсем иное, постигать которое надо только самому и каждый раз заново...

...Гость сидел в кресле, рассеянно глядя перед собой. Казалось, до меня ему не было никакого дела. А я все перелистывал страницы, не в силах оторваться от рукописей Ильи. Я читал о вещах, которые происходят каждый день, и о том, чего не может быть никогда. Все это самым тесным образом переплеталось, образуя удивительно ограниченный мир, все жило и светилось. Многое здесь было непривычным, странно парадоксальным - чтобы постичь внутреннюю логику написанного, требовалось сделать некоторое усилие, отойти от устоявшихся представлений, быть готовым к тому, что нечто великолепно знакомое вдруг предстанет перед тобой в небывалом ракурсе. Но ведь гений - на то и гений, чтобы взламывать устоявшуюся привычность, приносить в мир не только новые мысли, но и сам образ мышления, рожденный необъяснимым взрывом внезапного озарения, взрывом, зачастую испепеляющим и самого создателя шедевра.

Книга века... А ведь и написать-то успел всего ничего, подумалось мне об Илье. И ни разу даже не заикнулся, что пишет... Какая же сила заставляла его столько лет, забывая обо всем, изо дня в день корпеть, склонившись над своими твореньями? Ведал ли он, что будет значить для грядущих веков написанное им?

И вдруг в сознании молнией пронеслась страшная мысль.

- Преступник! - яростно закричал я, бросаясь на своего гостя. Преступник! Ты знал, что так случится, и ждал, даже не пытаясь помешать этому!

Впоследствии мне всегда будет очень неприятно вспоминать о том, что произошло в следующие секунды. Таким я себя никогда не помнил. Я был готов вцепиться ему в глотку, душить его, раздирать на части. Только руки, уже почти впившиеся в незнакомца, вдруг на толкнулись на какую-то незримую преграду.

Гость сидел не шелохнувшись, все так же рассеянно глядя перед собой. И от этого его невозмутимого спокойствия я распалялся еще больше. Ненависть душила меня, я колотил кулаками по невидимой стене, разделившей нас, и исступленно кричал: