Последнее искушение Христа - Казандзакис Никос. Страница 32

— Пошли, — сказал он своей невидимой спутнице и направился в сторону озера.

Ночь была приятной, теплой, влажной, с юга дул легкий ветерок, Капернаум пахнул рыбой и жасмином. Почтенный Зеведей сидел у себя во дворе под большим миндальным деревом вместе со своей супругой Саломеей. Они уже поужинали и теперь беседовали. В доме ворочался на постели их сын Иаков. Распятый Зилот, соглядатай — Сын Плотника, новая несправедливость, которую Бог учинил людям, забрав у них урожай, путались в его мыслях и бередили душу, не давая уснуть. И болтовня старого отца тоже злила его. Он сорвался на ноги, зажег свет, вышел во двор и направился к воротам.

— Куда ты? — обеспокоенно спросила мать.

— На озеро. Хочу подышать ветерком, — проворчал Иаков и исчез во тьме. Почтенный Зеведей покачал головой и вздохнул.

— Мир перевернулся, жена, — сказал он. — Молодым стали тесно в собственной шкуре: они теперь и не ласточки, и не рыбы, они — летучие рыбы. Море их уже не вмещает, и они взмывают в воздух, но и воздуха не приемлют, и потому снова ныряют в море. И так снова и снова! Совсем спятили. Возьми, к примеру, нашего сына — твоего любимчика Иоанна. Обитель, видишь ли, молитвы, посты, Бог. В лодке ему стало тесно, уместиться в ней не может. А теперь и этот, Иаков, которого я считал благоразумным. И он, запомни мои слова, туда же паруса поворачивает. Видела, как он сегодня распалился да расходился так, что и дом ему стал тесен? Это, конечно, не моя забота, только кто ж будет распоряжаться моими челнами да работниками? Все мои труды, стало быть, насмарку пойдут? Не по душе мне все это, женушка дорогая. Принеси-ка лучше вина да осьминога на закуску, хоть в себя приду!

Почтенная Саломея сделала вид, будто не слышит. Сегодня ее старик уже хватил лишку — будет! И она попробовала переменить разговор:

— Не печалься, они еще молоды, это пройдет.

— А ведь и вправду, жена. Ты мыслишь по-женски. Чего это я голову ломаю? Ведь так оно и есть. Они еще молоды, это пройдет. Молодость, что болезнь — проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в постели, думая, что хочу Бога. А хотелось мне жены — тебя, Саломея! Взял я тебя и сразу же успокоился. То же происходит и с нашими сыновьями, что тут долго думать! Вот мне и полегчало, женушка родная! Принеси-ка вина да осьминога на закуску — выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея!

А чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный Иона одиноко сидел в своей хижине и чинил у светильника невод. Все чинил и чинил, но думы и помыслы его были обращены не к покойной супруге, преставившейся в эту же пору год назад, не к легкомысленному сыну Андрею, не к другому сыну, взбалмошному Петру, все еще шатавшемуся по тавернам Назарета, бросив его, старика, при челне тягаться в одиночку с рыбами. Он размышлял о словах Зеведея и пребывал в полном замешательстве. А что если он и в самом деле пророк Иона? Старик посмотрел на свои руки, ноги, бока, сплошь покрытые чешуей. Даже его дыхание пахло рыбой, даже пот его был рыбьим. Иона вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже пахли рыбой.

Плут Зеведей был прав: в бороде у него иной раз попадались рачки… Что если он и в самом деле пророк Иона? Так вот почему не любит он болтать и слова из него словно клещами вытаскивают, а когда ступает по земле, то все спотыкается да шатается, но как только входит в озеро, — какое облегчение, какую радость чувствует от того, что вода вздымает его в своих объятиях, ласкает, лижет его, плещет у него в ушах, говорит с ним, а он, точь-в-точь как рыба, отвечает ей без слов, выпуская пузыри изо рта!

«Конечно же, я — воскресший пророк Иона. Акула извергла меня, но теперь я обрел знание, стал пророком, но прикидываюсь рыбаком и не пророню о том ни слова, а то еще хлопот не оберешься…» Он улыбнулся, довольный собственным лукавством. «Хорошо это у меня вышло, — подумал Иона, — и никто не смог разоблачить меня за столько лет, даже я сам, один только чертов Зеведей — спасибо ему! — открыл мне глаза…» Он уронил на пол снасти, удовлетворенно потер руки, открыл шкафчик, вытащил оттуда флягу, запрокинул короткую и толстую чешуйчатую шею и принялся пить с булькающим звуком.

Два довольных старика выпивали в Капернауме, а наш ночной странник все шел и шел по берегу, погруженный в раздумья. Он был не один, потому как слышал у себя за спиной скрип песка. Новые торговцы спешились во дворе Магдалины и теперь, сидя со скрещенными ногами, на покрытом галькой дворе в ожидании своей очереди, не спеша беседовали друг с другом, жуя финики и жареных крабов.

В обители монахи уложили настоятеля посреди его кельи и бодрствовали над ним. Настоятель еще дышал и смотрел на открытую дверь округлившимися глазами с напряженным, изнуренным лицом и, казалось, прислушивался.

— Он слушает, не прибыл ли раввин из Назарета исцелить его…

— Он слушает, не приближаются ли черные крылья архангела…

— Он слушает, не раздаются ли шаги приближающегося Мессии…

Так тайком переговаривались между собой взиравшие на него монахи, и у каждого из них душа была готова в этот час к восприятию чуда. Все они напрягали слух, но не слышали ничего, кроме молота, стучавшего по наковальне где-то в углу двора. Это Иуда развел огонь и трудился среди ночи.

Глава 10

Далеко-далеко в Назарете сидела в своей хижине у горящего светильника Мария, жена плотника Иосифа. Дверь хижины была открыта, и Мария мотала пряжу. Мотала она в спешке, потому как решила отправиться на поиски сына по окрестным селам.

Она мотала шерсть, но мысленно была далеко: кружила по полям, устремлялась в Магдалу и Капернаум, металась, отчаявшаяся и одинокая по берегам Геннисаретского озера. Мысленно она устремилась на поиски сына. «Он снова бежал без оглядки, снова Бог донимает его своим стрекалом, не щадя ни его, ни меня. В чем мы перед Ним провинились? Таковы уготованные нам радость и слава? Зачем Ты покрыл цветом посох Иосифа и отдал меня в жены этому старику? Зачем Ты метнул молнию и оплодотворил чрево мое единственным порченым сыном? Я цвела, словно древо миндальное, покрытое цветом от корней до самой вершины, когда держала его у груди своей. Проходившие мимо соседи с восхищением смотрели на меня и говорили: «Ты самая счастливая женщина, Мария!» Идущие мимо караваны останавливались, купцы сходили с верблюдов, клали дары к ногам моим и говорили: «Кто эта женщина, что расцвела, словно древо миндальное?» Но нежданно налетел ветер, и цвет мой осыпался… И теперь, скрестив руки на осиротевшей груди, я взываю к Тебе с мольбой: «Да свершится воля Твоя, Господи! Ты дал мне расцвесть, и от Твоего же дуновения потеряла я листву. Есть ли надежда, что я расцвету вновь, Господи?»

«Разве нет надежды сердцу моему обрести покой? — спрашивал себя и ее сын, когда, огибая озеро ранним утром, увидел он обитель, вклинившуюся между зелено-красных скал. — Почему по мере приближения к обители сердце мое трепещет все сильнее? Разве не вступил я на путь истинный, Господи? Не Ты ли направил меня к этому святому скиту? Так почему же Ты не желаешь простереть длань свою, дабы утешить сердце мое?»

Два монаха в белоснежных одеждах вышли из широких врат обители и, поднявшись на скалу, вглядывались в сторону Капернаума.

— Нет еще… Нет… — сказал один из них — коротконогий, горбатый, полоумный.

— Не поспеет, не застанет его в живых, — сказал другой — верзила, рот которого, с акульим разрезом губ, доходил до самых ушей. — Послушай-ка, Иеровоам, я сам постою здесь в дозоре, пока не покажется верблюд.

— Пойду погляжу, как он помирает, — обрадовался горбун и стал спускаться со скалы.

Сын Марии в нерешительности стоял на пороге обители. Входить или не входить? Сердце его тревожно стучало. Круглый двор был покрыт плитами. Ни деревца зеленого, ни цветка, ни птицы, только дикие сикоморы росли вокруг… Круглой нелюдимой пустыней казался этот двор, а вокруг него, словно могилы, высеченные в скале отверстия — кельи.