Последнее искушение Христа - Казандзакис Никос. Страница 46

Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг. Темнота. Люди ушли, вверху над ним были только звезды, а внутри — только усталость и голод. Куда идти? В какую дверь постучаться? Он снова скорчился на земле, и печаль овладела им. «Лисы имеют нору для ночлега, а я нет…» — прошептал он, закрыл глаза, чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые одежды, потому что вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод.

Вдруг из-за мрамора послышался стон и тихое всхлипывание. Он открыл глаза и разглядел в темноте женщину, которая приближалась к нему, ползя по земле с опущенным вниз лицом. Распустив волосы, она принялась вытирать ими его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху.

— Сестра моя, Магдалина, — сказал он, опуская руку на теплую, благоухающую голову. — Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши больше.

— Брат мой, Иисусе, — ответила она, целуя ему ноги, — позволь мне следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь.

— Возвращайся домой, — повторил Иисус. — Когда придет час, я позову тебя.

— Я хочу умереть за тебя, — снова сказала женщина.

— Придет час, Магдалина, не торопись, он еще не пришел. Тогда я и позову тебя. А теперь ступай…

Она попыталась было возражать, но на этот раз голос его прозвучал уже очень строго:

— Ступай.

Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее легкие шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела, но затем подул ночной ветерок и унес его.

Теперь Сын Марии остался в полном одиночестве. Вверху над ним был ночной, покрытый густым мраком и усыпанный звездами лик Божий. В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: «Доволен ли Ты мною, Господи?» — но он не решился. «Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, — подумал юноша и ужаснулся. — Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: «Не умею я произносить речи». Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! «Молви! — велел Ты. — Пришел час!» Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: «Бог есть огонь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!» Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: «Любовь! Любовь!»

«Господи! Господи! Не в силах я бороться с Тобою и слагаю ныне брони мои, да свершится воля Твоя!»

Эти слова принесли ему облегчение. Юноша опустил голову на грудь, словно засыпающая птица, закрыл глаза, и сон овладел им. И сразу же ему почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда зерно и посеял в землю перед собою. А когда совершил он посев, зерно прошло сквозь землю, дало всходы, стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело, дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок…

Заскрежетали камни, послышались человеческие шаги, и вспугнутый сон исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед ним. Теперь он был уже не в одиночестве и потому обрадовался. Спокойно, молча принимал он присутствие человека.

Ночной гость приблизился, опустился на колени.

— Ты проголодался, — сказал он. — Я принес тебе хлеба, рыбы и меда.

— Кто ты, брат?

— Андрей, сын Ионы.

— Все покинули меня и ушли. Я и вправду был голоден. Как же это ты вспомнил обо мне, брат, и принес мне эту милость Божью — хлеб, рыбу и мед? Не хватает только доброго слова.

— Я принес и его, — сказал Андрей.

Темнота придала ему отваги. Иисус не видел, как две слезы катились по бледным щекам юноши, ни того, как дрожали его руки.

— Перво-наперво его, доброе слово, брат, — сказал Иисус, с улыбкой протянув руку.

— Учитель, — тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги.

Глава 14

Время не поле, и локтями его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо оно — сердцебиение. Сколько времени длилась эта помолвка? Дни? Месяцы? Годы? Сын Марии странствовал по селам и горам, переплывал в челне с одного берега озера на другой, радостный, милосердный, с добрым словом на устах, облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда его, а когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его, и земля, из которой были сотворены тела их, становилась крыльями. В те времена, пока длилась эта помолвка, можно было поднять камень и найти под ним Бога, постучать в дверь — и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза другу или недругу — и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог.

Фарисеи возмущенно качали головами:

— Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит — не до смеха ему. А ты тут как тут, где только свадьба да забава. Ты все знай себе ешь, пьешь, хохочешь, а третьего дня на свадьбе в Кане не постыдился даже пуститься в пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал?

Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался:

— Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених.

— Жених?! — вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды.

— Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня.

Обращаясь к своим товарищам — Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил:

Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных.

Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой:

— Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым.

Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. «Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, — думал Иуда. — Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!»