Рубин эмира бухарского - Казанин Марк Исаакович. Страница 17

Теперь, какие факты я знаю про Бориса? Из бывших людей, скрывался или примазался, жаден, развращен, честолюбив, вор, наглец... Да вот еще — почему он подружился в то утро так быстро с Файзуллой?»

Я сидел, обняв колени, в своей прохладной свежевыбеленной монашеской келье в макбаре и продолжал думать:

«Быть может, они знали друг друга раньше? Но когда же? Ратаевский из Петрограда, был в армии, больше вряд ли где. А Файзулла — туркестанец, был в Японии или просто пошутил? Да нет, он, вероятно, и в самом деле немало поездил».

Потом мысль моя перескочила. Она уже работала сама, и целиком держать ее я не мог. Вот Борис хочет узнать про Юлю, а грек поручил Юле узнать про Бориса. Почему грек это сделал? Не знаю. Мысль совершенно не двигалась. Мы с Катей явственно слышали, как он говорил про это каким-то другим, властным голосом и уже с другим акцентом. И все это мы передали Паше — он был весь внимание. Но дальше что? Кто этот грек и как с ним связана Юля?

«Подожди, подожди, — говорил я себе, — не надо давать мыслям разбегаться. Кто этот грек, я не знаю, что-то двойственное во всяком случае, а вот про Юлю я кое-что теперь знаю. Она дочь бывшего белого деятеля или министра, устроилась в больнице. Она — из белых. Борис тоже. А у него друг Файзулла. Почему же в таком случае две группы: Юля и грек, с одной стороны, Борис и Файзулла — с другой, не ладят, шпионят друг за другом? Что разделяет их? Может быть, что-либо временное или случайное, потому что логически они должны быть заодно. И далее сколько неясных моментов. Почему Юля так допытывалась у Кати, знает ли та английский язык? Почему она так испугалась, когда узнала, что Борис шарил в ее туалетном столике? Кто этот загадочный погонщик с синими глазами, вызвавший у Юли такое волнение, что она хотела удержать мою руку во время съемки? И что это за белогвардейская банда, живущая своей темной жизнью и ворочающаяся, как громадный зверь в тугаях? Не связаны ли все эти элементы в какое-то одно целое?»

Но мог ли я ограничиться простой констатацией нескольких изолированных фактов, успокоиться на этом и сказать, что дальше — не мое дело. Налицо было белогвардейское окружение, люди, с которыми бился мой отец и в борьбе с которыми он отдал свою жизнь. Были две взаимно шпионящие, соперничающие белогвардейские группы. Линию раздела между ними я не мог уловить.

Но я должен найти ключ к этой задаче, сложить отдельные куски в картину. Но как? Этого я еще не знал. Пока же я остановился на том, что буду держать глаза и уши открытыми, чтобы собрать еще и еще данные для решения головоломки.

В лагере царила полная тишина. Было около одиннадцати часов утра, рабочие-узбеки мирно спали под навесами, лопаты их лежали в беспорядке около неглубокой, выкопанной ими траншеи.

Листер стоял у входа в свою палатку.

— А, Глеб, — приветливо сказал он. — Каким ветром вас принесло?

— Да вот сам не знаю, не сидится у себя.

— А ну, заходите.

Я зашел. Проходя мимо стола, я заметил, что на нем лежала табличка с проставленными против цифр буквами.

«Неужели шифрует? — подумал я. — И кому?»

Я ходил в окопы с шифровками от штаба. Наши мне объяснили суть шифрования — в замене букв условными цифрами — и показали табличку шифров. Все это было достаточно примитивно, но в тех условиях цели достигало.

Листер переложил бумаги на столе и как будто невзначай прикрыл таблицу. Это окончательно укрепило мою догадку. Он что-то скрывал.

— Итак, Глеб, выкладывайте, что у вас на душе, — обратился он ко мне.

Мне всегда было приятно и легко говорить с ним.

Конечно, я не имел ни малейшего намерения посвящать его в только что возникшую передо мной умственную задачу, да и неожиданное открытие, что он занимается секретным шифрованием, смутило меня.

Все же хотелось выяснить, что он знает про Бориса (может быть, не больше меня) и как он его понимает (несомненно, лучше меня).

— Вот, Эспер Константинович, — начал я, — у меня только что проездом в Фергану был Борис. Что вы про него думаете?

— Что я про него думаю? — недоуменно поднял брови Листер. — Чего тут думать? Он ясен, как медный пятак.

— Как это так, Эспер Константинович? А я вот не могу разобраться. Плохой он человек или только порочный?

— Видите ли, — Листер вынул портсигар и закурил, — вы совершенно невинно задали мне сразу два вопроса: что он и почему? Давайте лучше разделим их и будем отвечать по отдельности.

— Давайте, — согласился я.

— Что же, — продолжал Листер, — вы сами видели, он — существо без совести и без принципов, никогда не трудился и от труда бежит как от чумы. Вы видели это в поезде. Ищет максимального и немедленного наслаждения любой ценой, за счет кого угодно. Другими словами — он маленький, чувственный паразит.

Я промолчал.

— Ну, а почему он такой — вот тут ответ в десять раз сложнее. Когда мы говорим о человеке, что он дрянь или паразит, мы судим по его словам и поступкам — иначе говоря, по отдельным проявлениям характера нам виден весь облик. Это то, что у моряков называется силуэтом корабля; так по мачтам, трубам, орудийным башням определяют сам корабль. Другое дело — почему человек таков. Об этом можно говорить, только зная его внутренний мир.

Мне пришла в голову мысль.

— А нет ли, Эспер Константинович, таких силуэтов, которые показывали бы, чего на корабле нет или корабль растерял — ну, скажем, нет орудий, или дна, или людей? Может быть, такой силуэт ему подошел бы лучше всего?

Листер засмеялся:

— Мы можем вместо силуэта взять спектр. Но спектром видимых цветов дело тоже не исчерпывается. Есть еще ряд цветов, не улавливаемых глазом, — по одну сторону инфракрасные, по другую — ультрафиолетовые.

Мы помолчали.

— А Ратаевский? — спросил я.

— Ну, здесь я особых сложностей — ни спектральных, ни индивидуальных — не вижу. Все ясно, как мы говорили.

— А почему же, если он такая дрянь, Паша его сюда прислал?

Листер вдруг остро посмотрел на меня и замкнулся:

— Этого я не знаю. Прислали, значит, прислали. Не мое дело обсуждать.

Я хотел было возразить, но он уже повернулся к столу с шифровками. Я чувствовал себя сконфуженным:

— Спасибо, Эспер Константинович, за объяснение.

— Заходите, заходите, молодой человек, — отозвался он приветливо, — всегда рад вам.

Он уже сидел и писал, когда я выходил, хотя оставил шифры прикрытыми.

После разговора с Листером я вернулся в макбару. Я сделал ошибку: не следовало спрашивать Листера, зачем прислали Бориса. В конце концов, Листер тоже из офицеров, и, хотя строго судит Бориса как человека, у них возможна корпоративная спайка, и он, может быть, не хотел бы, чтоб Борис пострадал. Ну ладно.

В этот вечер я не пошел ужинать в лагерь, а послал сказать, чтоб меня не ждали.

На следующее утро я вновь сел за книжки и ко мне вернулось то ощущение одиночества, легкости и покоя, которое приходит во время занятий со старинными текстами и словарями. Я опять оторвался от действительности и ушел в мир вымысла.

На этот раз я занялся индийскими сказками, лучшим и самым подлинным творчеством народа. Сколько в них рассыпано поэзии, какими чудными красками они расцвечены! Я решил сделать перевод одной из них.

Работая, я наконец почувствовал, что больше не могу, и встал из-за стола. Было около полудня. Над землей нависла тяжелая неподвижная жара. «Искупаться бы, освежиться, — подумал я. — Да чего проще! Рядом источник и бассейн с водой. Соленая! Но она и в море соленая. Какая беда, если я окунусь. Ведь я же не пить ее буду».

Я быстро разделся, спустился в яму и ступил в огороженный мраморными плитками бассейн. Какая благодатная прохладная вода это была! Присев, я стал обливать себя пригоршнями воды. Потом, чтобы окунуться как следует, я двинулся к середине бассейна. Дно было везде ровным, и вода доходила едва до пояса. Мне захотелось нащупать то место в бассейне, где вода уходит под почву. Раз или два я ткнул ногой под самой расщелиной, из которой вытекала вода, и ступил дальше. Вдруг я почувствовал, как по подошве полоснуло будто острым ножом. Я вылез из воды, сел на край бассейна, положил раненую ногу на другую и увидел, что из узкого пореза длиной не меньше чем вершок обильно текла кровь. Я быстро поднялся и, хромая, прошел к себе, порвал рубашку, перевязал ногу, но то ли по неопытности, то ли потому, что порез был слишком глубоким, кровь продолжала течь и вскоре пропитала всю повязку. В это время вошел один из узбеков предложить мне свежего чая и, увидев кровь, всполошился, позвал своего товарища, а сам немедленно ушел в лагерь. В скором времени у меня уже был Листер с ватой, настоящими аптечными бинтами и йодом. Он перевязал ногу и велел лежать, так как я побледнел от порядочной потери крови (стакан верный ушел) и от пережитого волнения (это я негодующе отрицал). На следующее утро мне предстояла поездка в больницу, чтобы как следует перевязать рану и предупредить заражение.