Невиновные в Нюрнберге - Шмаглевская Северина. Страница 64

В ответ я услышала раскатистый смех.

— Резиденция, как же иначе, резиденция… — наконец-то я разглядела, что передо мной Себастьян Вежбица. — Резиденция, — повторил он нараспев, задумчивым тоном, каким порой говорят склонные к мечтательности люди, — только вот прислуга не выходит с фонарями. Эй, там, отворяйте! Холопы, ко мне!

Я натыкаюсь на три дуба, растущих вместе на небольшом холмике, и рядом огромную ямищу, воронку от авиабомбы.

— Вот именно! — воскликнул Вежбица. — Война закончена, бомбежка закончена. Вольно!

Дом, в котором жили две польские семьи, я узнала сразу, как только Себастьян показал мне освещенный вход. Это было просто: на балконе развевался красно-белый флаг.

Я услышала множество голосов и польскую музыку и тут же остановилась, готовая повернуть обратно. С меня хватит танцевальных вечеров в «Гранд-отеле», танцы земляков меня не интересуют. Даже если это были куявяки и обереки. Вежбица, довольный, шел впереди. Как только я высказала ему свои сомнения, он развеял их, махнув рукой.

— Без нервов, барышня! Здесь никто не танцует. Здесь наши земляки ведут тихие ночные беседы, а точнее — бурные гневные споры, и пусть меня фрицы схватят, если я ошибусь, сказав, что пани Дорота пытается музыкой заглушить бурные страсти.

Я слушала его с изумлением.

Вежбица просвистел отрывок «Присяги».

— В Нюрнберге у стен тоже есть уши. Эти уши, возможно, даже больше, чем вы думали. Да, да. Ну что, войдем? Прямо с крыльца мы попадем в комнату, где сидят гости.

Он подал мне руку изысканным жестом, словно бы открывал придворный бал полонезом. Подкрутил усы, улыбнулся своей сердечной и теплой улыбкой. Мы вошли, в первую минуту никем не замеченные.

За длинным столом сидело вплотную много народу. Чувствовали они себя превосходно и свободно, может быть не совсем так, как на именинах у лучших друзей, но по-свойски, очень по-свойски, это сразу бросалось в глаза, с первого же мгновения. В общем шуме сливалось много голосов. Тема интересовала всех, перебивая друг друга, все пытались высказаться, выкричать свою обиду, боль, комплексы, тревоги.

Вежбица был прав, это были типичные беседы земляков на чужбине. Сидят, зажатые, плечом к плечу, так что и не шевельнуться, и все равно бурно реагируют, размахивают руками, что небезопасно для блюд и напитков, рюмок и бутылок.

— Это они нас будут реабилитировать? Нас? — кричит, ударяя себя кулаком в грудь, смуглый молодой человек. — Реабилитировать, как преступников, за то, что я потерял здоровье на всех фронтах?

Его перебили. Все кричали одновременно, и нельзя было разобрать, кто поддерживает, а кто возражает. Прошло немало времени, пока я снова не услышала его голос:

— Я не выбирал себе войны. И Лондона не выбирал. Гитлеровцы разбомбили наш аэродром первого сентября.

— Так вы летчик? — с интересом спросил кто-то, невидимый за клубами табачного дыма.

— Я, увы, не прошел медкомиссию! Близорукость. Поэтому был механиком. Но, когда увидел, что немцы уничтожили почти все наши самолеты, сам не знаю как очутился в кабине, сам не знаю как взлетел и доложил о своем прибытии на британской земле. Там мое зрение уже никого не интересовало, важно было только уметь атаковать врага.

— Так вы воевали летчиком? — переспросил тот же голос.

— Да. И поэтому теперь мне, видите ли, надо подавать прошение о реабилитации! О том, чтобы меня простили! Предали забвению мое преступление, которое состояло в том, что я боролся с оккупантами, что стал инвалидом. Только после реабилитации я могу вернуться на родину.

Капитан Вежбица придвинулся поближе ко мне, плечом я чувствовала его плечо.

— Вас удивляет атмосфера этого сборища? Они все достойные люди. У них одна беда: долгие годы не приходилось сидеть за обильно заставленным столом в кругу друзей. Долгие годы не было возможности разговаривать так свободно. Поэтому они орут все одновременно, их мало печалит отсутствие слушателей. Калибан вышел из подземелья и теперь может драть глотку вместе с другими Калибанами. Тут идет спор на самую важную для каждого честного человека тему: возвращаться ли на родину или искать счастья в другом месте? А как вы решили? Я мог бы уже записать вас на какой-нибудь конкретный день.

Мне пододвинули стул, и я оказалась между двумя незнакомыми людьми, что-то возбужденно, громко выкрикивавшими.

— Наша цель, — грохотал болезненно-бледный мужчина, напрягаясь от крика и делая паузы, чтобы передохнуть, — отнять страну у чужаков. Пусть они уйдут, вот тогда мы сможем вернуться в Польшу.

В общем шуме никто не слушал красивую пани Дороту, да она и не искала слушателей.

— Мой муж категорически утверждает, что главная проблема — германский вопрос, а я все время думаю о возвращении в Польшу.

— Наша цель — отнять страну у большевиков, — упрямо повторял все тот же молодой человек и снова с печальным выражением на лице хватал ртом воздух.

— А я бы вернулась…

Я не знала, ко мне ли обращается пани Дорота или к кому-то другому, с кем разговаривала до меня.

Я была зла на себя. Каким ветром меня сюда занесло?! Что за идея ходить в гости к совершенно незнакомым людям. Вежбица куда-то исчез. Мое чувство отчуждения усиливалось, мучило и раздражало, как сыпь на коже. Я решила незаметно уйти, пока не зажгли большую люстру. Было темновато и жарко, мне хотелось как можно скорей вырваться отсюда. Я наблюдала за окружающими взглядом преступника, поджидающего случая. Наконец встала. До двери всего четыре шага, дальше идет заваленный пальто коридорчик. Осторожно, чтобы не обратить на себя внимания, я приоткрыла дверь и попала в объятия осыпанного снегом Вежбицы, он крепко сжал меня и расхохотался.

— Я заморозил бутылку шампанского. Это будет великолепный сюрприз! — гремел он, пытаясь привлечь меня к себе и заглянуть в глаза, словно хотел убедиться, действительно ли я считаю это великолепным сюрпризом.

— Неужели снова пошел снег? А я ухожу, — заявила я, стараясь высвободиться из его рук, но пальцы Вежбицы по-хищному крепко держали меня, не выпуская.

— Дорота умывалась бы слезами, — говорил он, радостно смеясь. — Сама судьба указывает вам надежнейшее место под солнцем — истосковавшиеся сердца земляков. Не надо спорить с судьбой. Дорота — прелестная хозяйка, зачем ее огорчать?

Без энтузиазма я вдыхала табачный запах, мое спонтанное «бр-р-р» вызвало очередной прилив веселья.

— Я и сам сюда шел без особой охоты, а теперь вижу, что мне надо еще и гостей пани Дороты сторожить. Разве что мы вместе смоемся отсюда? Снег снова сыплет, как в Польше в рождественский вечер. Вдвоем брести среди сугробов!! Значит, как? Сматываемся или входим?

— Я ухожу. Но одна.

— Вы убегаете? Почему? Ну почему? Дорота, на помощь!

— Пустите меня.

— Чуть позже мы сбежим вместе. Уже сейчас здесь кругом полное безлюдье, одинокой женщине рискованно. Зачем подвергать себя опасности?

— Вы шутите! Девятнадцатый век давно прошел и не вернется. И война позади.

— Советую вам, дорогуша, запомнить: акт о капитуляции подписывали не все. В окрестностях Нюрнберга многие до сих пор живут по законам военного времени. Особенно под покровом темноты. И я не хочу утверждать, что это нравится только немцам. Если бы на вашем месте была моя связная, я ее ни за что не пустил бы одну. И вам тоже не советую рисковать.

— Я добралась сюда сама. В оккупацию и то не боялась. Нюрнберг кроткий, как барашек.

— Но где гарантия, что вы благополучно доберетесь, на улице темнотища, хоть глаза выколи.

Я заколебалась.

— Ну так как же выбраться отсюда незаметно? Вызвать машину из «Гранд-отеля»? Здесь есть телефон?

— Давайте-ка выпьем чего-нибудь покрепче? Идет? С вами это будет куда вкуснее. Я хочу попытаться найти хоть нескольких своих товарищей, разузнать кое-что о людях, расспросить о моей связной, о нашей части. А потом можем уйти.

— Хорошо. Выпьем, — согласилась я. — Но вы сейчас сами убедитесь, что там за столом не слишком приятно.