Тринадцать подвигов Шишкина - Петров Олег Георгиевич. Страница 34
– Анжелика Фёдоровна! Анжелика Фёдоровна! Скорее!! – хором гаркнули над головой, от чего Кобылин невольно вздрогнул всем телом. – Скорее, доктор! Припадок у сердешного! Слезой заливается и судорога бьёт!!
«Жив! Жив!! Жив!!! – мгновенно выскочил из умственной прострации Кобылин. – Вот, дурак, нагрезил! И чего только фантазия не навертит!..»
Он радостно распахнул глаза и с ещё большей радостью убедился, что прав: теперь перед глазами маячило сосредоточенное личико фельдшерицы-красавицы Анжелики Фёдоровны Заиграевой, внимательно уставившейся на кончик иглы вертикально вздетого шприца.
– Н-не надо… – прохрипел Кобылин.
– Надо, больной! – отрезала Анжелика Фёдоровна.
И тут же Кобылин почувствовал, как кто-то зажал его руку, туго перехватил выше локтя. И как игла вошла в вену почувствовал.
– Ну, вот и ладненько, – через мгновение проговорила молодая фельдшерица.
И снова перед глазами возникло лицо супруги.
– Как ты, Сёмочка?
– Жи-во-ой… – уже более членораздельно отозвался Кобылин. – А ты чего удумала? Не дождёсся…
– Напугал ты нас, Михалыч, – откуда-то сбоку вновь раздался голос Бянкина.
Но в поле зрения снова возник квадратный лик председателя колхоза. И снова с несвойственным ему выражением виноватости, что бросало в такую панику – какие там укольчики!
– Ты уж извиняй, Семён Михайлович… Вчерась, конечно, я малость погорячился… Но и ты меня пойми… Извиняй, друже…
– Да что вы, Потап Потапович, – благодарно прошептал Кобылин, – как не понять… Виноват по всем статьям…
– Не думай, не думай об этом! – с тревожной, пугающей пуще улыбки волнительностью мгновенно откликнулся председатель. – Всё нормально, Михалыч, всё поправимо. Главное – ты поправляйся!
– Кабан… Что с кабаном? – вновь расклеил губы Кобылин.
– Вот, ить, как человек за дело болеет, – выдохнул Потапыч-главный.
– Попрошу посторонних оставить больного в покое! – прозвучал решительный голос Анжелики Фёдоровны. – И вас, Нина Степановна, это тоже касается!
– Сёмочка! Я скоро приду! – Лицо супруги выдвинулось сбоку, наполненное лаской, участливостью и улыбкою. – Твоих любимых пирожков с капусточкой, с яичком настряпаю – это я мигом! И вернусь, Сёмочка!.. Может, ты ещё чего хочешь? Картошечки тебе с лучком жареным натолочь? Тюфтелек понаделать? Ага? Я скоро приду, Сёмочка, скоро!..
– Ну? Полегчало? – Снова белый потолок заслонила ослепительная Анжелика, внимательно вглядываясь в лицо Кобылина.
– Ага, – немного подумав и послушав организм, ответил Кобылин. Глубоко вздохнуть, – а этого очень хотелось, – он пока не решался, боясь ощутить ту боль, которая пронзила его на школьном огороде.
Но даже чувствуя некую разбитость внутри себя, ломоту в руках и ногах, не мог не заметить значительную часть загорелых, чуть подрагивающих и, видимо, шелковисто-гладких на ощупь полушарий, которым было так тесно в узком белом халатике фельдшерицы. Вот и две верхних пуговицы расстегнуты у Анжелки – распират девку красота, м-да уж… И Семён Михайлович таки глубоко вздохнул. Боль не пронзила!
– Да не… Нормально… – Он сделал попытку подняться.
– Лежать! – властно прикрикнула фельдшерица и тут же ласково попросила: – Поспите, Семён Михайлович, поспите. Вам сейчас не надо резких движений, да и вообще никаких. Поспите. Я вот вам и укольчик сделала…
Она удалилась, а Кобылин наконец-то повернул голову и с наслаждением окончательно убедился, что действительно пребывает в помещении фельдшерско-акушерского пункта родного села, а не в каких-то потусторонних мирах. И тут же почувствовал, что и вправду не прочь закемарить…
Тем временем «сафари» продолжалось.
Вся боевая ватага, впереди которой резво шкандыбал Иван Терентьевич Лапердин, ломилась сквозь лопухи, лебеду и крапиву по вполне различимому кабаньему следу, который вдоль череды заборов повёл преследователей на западную оконечность села.
Уже порядком запыхавшись и взопрев, поисковая команда уткнулась в кривую изгородь на задах подворья бабки Сидо́рихи.
Изгородь была условной – больше дыр, чем чёрного от времени трухлявого горбыля. Не лучшую картину представлял и Сидорихин огород – торжествующее буйство сорняков.
Хозяйство Сидорихи на улочке крайнее, далее – берёзовый колок и поле.
Мужики зорко оглядели округу. Бурьян во дворе Сидорихи мог скрыть и мамонта. А колок и поле просматривались хорошо. Вроде там никого.
– Точно нет? – переспросил Терентьич наблюдателя – Семёна Куйдина, забравшегося на слежалую за много лет кучу мусора и прижавшего к глазам поцарапанный бинокль, по-видимому, отбитый ещё красными партизанами у японских интервентов или казачков-семёновцев. А может, и наоборот.
– Никак нет! – проорал в ответ Куйдин.
– Что никак нет? Ты по-русски можешь сказать? Хряка нет или не точно?
– Говорю же – нет! Никого там нет! Хотя… Нет! Точно – нет!
– У кого глаза позорче? – вскипел Терентьич. – Заберите у этого слепошарого оптику, доложите в точности! Простого дела жеж доверить нельзя!..
– А вот это, Иван Терентьевич, не его следы? – спросил учитель Шишкин, по-чингачгуковски присев у забора и раздвинув лопухи.
– Он! – вскричал завхоз. – Проник, скотина, на объект! Окружай, ребята!
– А чем накроем? – раскуривая цигарку и не двигаясь с места, спросил Куйдин. – Сеть-то в кузове уехала.
Завхоз, кряхтя, тоже забрался на кучу, отобрал у Куйдина бинокль и стал медленно обследовать через оптику двор Сидорихи. Следы пребывания хряка обнаружились, а вот сама бандитская персона не просматривалась. Кабан рьяно изрыл помойную кучу за уборной, попытался, судя по оставленным метинам, устроить подкоп под ветхозаветный и трухлявый тепляк.
А вот куда устремился далее – пока сообразить было трудно.
– Чево надобно, изверги?! – издаля завопила сама бабка Сидориха, выскочившая к тому времени из избы и занявшая прямо-таки оборонительную позицию – с граблями в руках – около тепляка, над тонкой асбестоцементной трубой которого вился лёгкий дымок. – Сначала злыдня напустили, а теперича всем гамузом навалились! Геть от мово двора, вахламоны!
Терентьич замер и бдительно, широко раздувая крылья носа, повёл им из стороны в сторону, одновременно вздевая нюхательный орган кверху.
– А чо это у тебя за варево варится, почтенная? – подозрительно осведомился Лапердин, слез с мусорной кучи, шагнул через сгнившую прожилину изгороди и сделал пару шажков к тепляку.
– Стой где стоишь! – грозно тряхнула граблями бабка Сидориха. – Калагана приставучая! Ворвалси ентервентом на мою территорию и ишо допрос тут учинять вздумал! Белье прокипечиваю! А чево – можа, и это власти запретили? Кому сказано – геть с мово двора! Повертывайте оглобли туды, откудова заявилися! Кому сказала!! Ишь, кака ватага, на чужинку охочая, сколотилася… Геть отселя, оглоеды!
– Терентьич! – обрадованно закричал кто-то из мужиков, обладавший, по всей видимости, более острым, чем завхоз, обонянием. – От оно…
– Чево? – с непоняткой обернулся завхоз к оруну.
Но тот, получив враз от Куйдина ощутимый тычок в бок, тему не развил – закашлялся усердно, как давече сам Терентьич на школьном огороде.
– Всё нормально, Терентьич, – лицо Семёна выразило максимальную озабоченность. – Поспешать бы надо, а то чего ещё этот урод по селу натворит…
– Это точно!
– Че мы тут примёрзли!
– Вперёд, мужики!
– Но-о, поспешать надобно, поспешать…
– Сле-е-ед!!! – истошный вопль Васьки Анчуткина стал решающим.
Терентьич, поначалу подозрительно воспринявший резкий прилив поискового энтузиазма, тут же вернулся к осознанию конечной цели и общественной правоты призывов к активизации поисковых мероприятий и, уже не обращая внимания на Сидорихины грабли и проклятия, как и на запашок из тепляка, ринулся мимо бабки к калитке на улицу. Довольные мужики побежали следом, улыбаясь Сидорихе, а чуть приотставший Куйдин вполголоса бросил ей напоследок:
– Цени, старая, заботу!