Коричневая пуговка - Фраерман Рувим Исаевич. Страница 8

Лихибон взглянула на старика мутными глазами и, далеко обойдя его, подошла к высокому кедру. Тут она поставила корзину на землю и посмотрела из-под ладони вверх.

— Ты слышишь, внук, это я пришла, Лихибон! — крикнула она по-корейски.

Ти-Суеви с изумлением поднял глаза к вершине старого дерева.

— Неужели он все еще сидит там со вчерашнего дня?

Но никто не откликнулся на голос старухи, и старый кедр по-прежнему стоял тихо.

— Его там нет. Кого же зовет она? — спросил старика Ти-Суеви.

— Нет, он там, все там сидит, безумный, — ответил старик, пожимая плечами. — А все же ему придется слезть. И ястреб спускается на землю, когда видит под стогом курицу.

И верно, Ти-Суеви заметил вдруг мальчика. Он спускался с ветки на ветку так ловко и бесшумно, как не мог бы этого сделать даже маленький зверь колонок.

Старуха молча ждала.

Мальчик спрыгнул на землю и, присев на корточки у корзины, начал есть, пальцами засовывая в рот целые горсти рису. Он был, должно быть, голоден, так как не сказал старухе ни слова. И только комары, как бубен, звенели над ним. Старуха отгоняла их веткой.

Он съел рис, и мясо, и птицу, ни разу не подняв головы.

Но когда сестра, оставив прочих больных, показалась вблизи на дорожке, он опрокинул корзину ногой и, обежав два раза вокруг кедра, одним прыжком очутился на нижней ветке.

Сестра подбежала к Лихибон.

— Глупая женщина! — крикнула она на старуху. — Я говорила тебе — не кормить его без меня. Теперь мы его опять не поймаем, и доктор будет меня ругать.

Лихибон поклонилась ей до земли.

— Не сердись на меня, — сказала она сестре, — я не понимаю, что ты говоришь.

— Я говорю, что доктор не может его посмотреть. А если не посмотрит, он не будет лечить твоего внука.

— Так посмотри еще раз меня, — сказала Лихибон.

— Мы тебя уж смотрели. Не ты больна, а он.

— Он болен! Он! — повторила старуха, тряся головой и плача.

А сестра отошла от нее, недовольно поглядывая на высокий кедр, где, притаившись в широких ветвях, сидел прокаженный мальчик. Его не было видно с земли, и сестра потихоньку ворчала, уходя по дорожке назад.

— Он доставляет ей много хлопот, раз она так сердится, — сказал старику Ти-Суеви.

— Много, — ответил старик и поманил Ти-Суеви к себе.

Тот подошел ближе.

— Вот, — сказал старик, — ты здоров, а не боишься проказы: я каждый день вижу тебя тут, на дороге, у наших ворот. Посмотри мне в глаза, не бойся.

Ти-Суеви без страха взглянул ему в лицо, хотя оно было ужасно: бугры покрывали его, и кровавые веки, лишенные ресниц, были широко открыты.

Старик прикоснулся к ним пальцем.

— Я никогда не могу их закрыть, — сказал он, — ни днем, ни ночью, ни перед самой зарей, когда спит даже этот камень, на котором я все время сижу. И хотя глаза мои всегда открыты, я не вижу, когда же спит этот прокаженный мальчик. Он не спускается на ночь с кедра и не приходит в дом, где сестра для него поставила хорошую кровать. Он не ест нашего хлеба и мяса, не пьет воды из нашего колодца, а, как зверь, бегает к ручью, откуда нам пить не велят. И куда он уходит на рассвете? Я сегодня утром на росе видел его следы.

— Ты в самом деле много видишь, старик.

И старик и Ти-Суеви мгновенно обернулись на этот голос, раздавшийся вдруг позади.

У забора, тесно прижавшись к нему, стоял прокаженный мальчик.

Никто не заметил, когда он снова спустился с кедра на землю. Больные уже разошлись по палатам, и нигде во дворе не было видно сестры.

Мальчик стоял неподвижно. Руки его были закрыты длинными рукавами хурьмы, и широкая, сгустившаяся к вечеру тень от забора скрывала его лицо.

Только на мгновение вышел он из этой тени, и Ти-Суеви увидел на лбу его лиловое, похожее на облако пятно.

Мальчик секунду-две, не шевелясь, глядел на старика. И тот поспешно поднялся с камня, а Ти-Суеви отскочил в сторону, — так страшен был этот искаженный злостью взгляд.

— Мне противно смотреть в твои глаза, — сказал старик, — но если ты уж спустился с дерева, то я хотел бы разглядеть тебя поближе.

Старик протянул к нему руку, и хотя пальцы его распухли от болезни, однако он очень ловко и крепко схватил мальчика за полу его хурьмы.

Но мальчик вдруг выхватил нож из-за пазухи и одним ударом отсек край своей рваной одежды, за который держался старик. Потом пригнулся к земле, скользнул вдоль забора и, словно провалившись в глубокую яму, исчез в овраге среди кустов.

— Ого! — сказал старик, разглядывая кусок синей добы, оставшийся в его руках. — У этого мальчика острый нож. Он бы мне очень пригодился, чтобы вырезать себе из ясеня новую трубку.

И старик, покачав головой, снова присел на камень.

А Ти-Суеви ушел, также с удивлением размышляя о том, зачем мальчику, больному проказой и безумному, старая Лихибон дает такой острый нож.

VII. Ти-Суеви и Натка следят за врагом

Натка никогда не боялась моря: ни утром, когда тонкий пар и блеск были рассеяны над ним, как песок, ни ночью, когда голубой дым от луны стлался над зыбью, ни даже в бурю, когда тяжелые волны стучали в днища шаланд.

Она боялась леса.

Поэтому Ти-Суеви никогда не предлагал ей возвращаться домой через тайгу.

Но дня через два, когда в Тазгоу опять поймали так много рыбы, что до самого вечера отцепляли ее рыбаки, Ти-Суеви сказал Натке:

— Сегодня Лимчико не повезет тебя в Малый Тазгоу. Все кунгасы заняты рыбой. Пойдем через Фазанью падь, по верхней дороге. Она короче.

— Но ведь скоро солнце зайдет, как же мы пойдем через лес? — спросила Натка.

— Это ничего, — ответил Ти-Суеви. — Если солнце зайдет, то встанут звезды, а дорога выложена белым камнем, она новая и будет хорошо видна.

— А вдруг не будет звезд? — сказала Натка. — Нет, не пойду.

Теперь Ти-Суеви ничего не стоило бы упрекнуть Натку в трусости. Но он этого не сделал. Кто знает? Может быть, Натка вовсе и не боится леса, а просто не хочет больше ходить с Ти-Суеви в школу и возвращаться с ним, потому что нигде в Тазгоу не растут арбузы.

И Ти-Суеви только заметил:

— В тайге у нас хорошо. Ты поешь громко, и каждое дерево поет, и каждый зверь сходит с твоей дороги, даже медведи. Но их теперь совсем нет, потому что за Кривой сопкой строят завод, а на Перевале недавно взорвали гору. Медведи ушли, только фазаны и мыши остались. Но все равно, — добавил Ти-Суеви, — ты идешь и громко кричишь, чтобы тайга тебя слушала.

— Вот как! — сказала Натка.

Это понравилось ей, потому что кричать она всегда любила.

— Что же, пойдем, — сказала она.

Они оставили позади себя море и вошли в лес.

Ветер на закате плыл высоко, на уровне самых старых лиственниц, — только они одни качались. И в сумерках леса дорога казалась на самом деле белой.

Коридорами тянулись голубые пихты. Словно мачты, возвышались ели, и, как снасти, с их ветвей свисал длинный мох. Натка шла с Ти-Суеви рядом, не отставая от него ни на шаг.

Бесшумно проехал на зеленом велосипеде красноармеец.

Натка обернулась ему вслед. Он летел прямо, как пущенный камень, и вскоре исчез под горой, за глухим поворотом шоссе.

И снова стало пусто. Лесная тишина вышла на дорогу и, только справа раздавался еле уловимый шорох, — может быть, это бурундук обходил муравейник или просто выпрямлялись и потягивались ветки, собираясь поудобнее заснуть.

А может быть, кто-то шел тут рядом? Ти-Суеви незаметно слушал, ободряя Натку взглядом своих узких и спокойных глаз.

— А кричать еще не надо? — спросила Натка.

— Нет, — ответил Ти-Суеви, — ведь еще не наступила ночь.

— Но если кричать не надо, то, может быть, можно громко говорить?..

— Говори, — сказал Ти-Суеви.

И Натка громко спросила:

— Куда поехал этот красноармеец на велосипеде? Ты не знаешь?

— Не знаю. На заставу, верно. Я слышал, что они ищут кого-то.