Звезды царской эстрады - Кравчинский Максим Эдуардович. Страница 30

«“Веселящийся король” опереточной сцены Миша Вавич умер от сердечного приступа… Накануне он ужинал в компании друзей. Был весел, смеялся, пел, как всегда. Но уже утром – 5 октября 1930 года – он почувствовал себя плохо.

Однако вывел из гаража свой “Паккард” и поехал в церковь.

В церкви ему стало хуже, и он попросил своего друга пианиста Темкина поехать вместе за город – освежиться…

Вавич сидел за рулем и говорил о том, что на воздухе ему значительно лучше…

Вдруг машина метнулась по кривой и встала. Рука Вавича лежала на ручке тормоза, но сам он уже не дышал… Русская колония Голливуда осиротела», – сообщал газетный некролог.

Из газеты «Сегодня», Рига, октябрь 1930 года:

«…Вавич не пренебрегал никем, относился к товарищам без малейшего фанфаронства, никогда ничем не обнаруживая своего превосходства, не только словом, отношением, но и делом помогая всем, чем мог…

…Красивый, изящный и темпераментный, он верил в свое дело не только верой профессионала. Ему не нужен был антураж сцены – рампа, грим и кулисы, чтобы зажечься восторгом актерского вдохновения…

…Грациозная фигура, красивое лицо, с милым, ласковым выражением, – лицо талантливого опереточного артиста, весельчака, шутника, общего дружка, и с этим образом не вяжется только одно представление – о смерти».

Эта весть застала Юрия Морфесси в Латвии, во время гастрольного турне по странам Прибалтики. Певец расстроился, но предаваться «грусти и тоске безысходной» было не в характере Баяна, к тому же в Белграде его ждала молодая возлюбленная… Впрочем, не будем спешить и вернемся к Юрию Морфесси, покинутому нами в канун больших перемен.

Глава IX

БОЛЬШЕВИСТСКИЕ ПРИВИЛЕГИИ АРТИСТАМ. ПЕРЕЕЗД ИЗ ПЕТЕРБУРГА В КИЕВ. БЕГСТВО ИЗ САМОСТИЙНОЙ УКРАИНЫ В ОДЕССУ. Я – КОМЕНДАНТ ГРЕЧЕСКОГО ПОЕЗДА

В одной из предыдущих глав я коснулся начала большевизма в Петербурге. Было ужасно, хотя этот ужас мы, артисты, ощущали в меньшей мере, нежели вся остальная буржуазия. На первых порах советская власть кокетничала с нами и осыпала исключительными привилегиями… с ее точки зрения. Эти привилегии сводились к тому, что нас не расстреливали и в то время, как все население голодало, мы, вдоволь покривлявшись в каком-нибудь театре перед красноармейским и комиссарским хамьем, получали за это немного муки и немного сахару.

Вначале еще кое-как перебивались частные театры и театрики. Один из таких театриков работал на Невском. Это было небольшое помещение под кинематографом «Паризиана». А в этом театрике работал я. Пою что-то механически и по обязанности – куда девались прежние настроения и подъем, – и обозреваю почтеннейшую публику. Вижу, развалился в первом ряду матрос Гвардейского экипажа с чемоданчиком на коленях. А когда я кончил свой номер, этот же самый матрос с этим же самым чемоданчиком ввалился ко мне в уборную и всю ее заполнил своей громадной фигурой.

– А и здорово же поете вы, товарищ Морфесси! Так здорово, даже выпить охота с вами!

– Пить нечего, – угрюмо ответил я.

– Как нечего? А что это? – хлопнул он своей лапищей по чемоданчику. Там оказалось две бутылки шампанского «Монополь» и еще какие-то ликеры.

Все это и было нами выпито тут же в уборной.

Давно я не пил ни того, ни другого. Вообще, когда терпишь лишения, развивается какая-то животная жажда есть и пить, пить и есть. Вот почему, будучи уже в веселом настроении после матросского угощения, я обрадовался, когда меня пригласил к себе на вечеринку один чиновник. Я поехал к нему вместе с А. Н. Васильевой, и мы вдоволь отвели душу, полакомившись такими вещами, коих вкус даже стал забываться. Глубокая ночь. Пора по домам. Вышел я на темную, пустынную улицу Песков – 7-я Рождественская – и закричал:

– Извозчик! Извозчик!

Извозчика нет как нет. Но вдруг налетел откуда-то патруль из пяти всадников. Впереди на чудесной арабской лошади, серой в яблоках, какое-то подобие кавалерийского офицера.

Звонкий окрик:

– Чего орешь, – готовый перейти в трехэтажное ругательство, но передний всадник, нагнувшись и оглядев меня, воскликнул:

– Ах, это вы, Морфесси! В чем дело?

– Да вот извозчиков нет, ехать не на чем.

Начальник патруля приказал своим людям:

– Двое налево, двое направо! Доставить извозчика, да поживее! Только искры посыпались из-под копыт. Я залюбовался арабским скакуном начальника патруля. Он это заметил и объяснил мне:

– Великого князя Николая Николаевича.

Минут через двадцать сломя голову несется извозчик, конвоируемый всадниками.

Стал накрапывать дождь. Извозчик поднял верх пролетки. Я усадил Васильеву, и мы поехали вдоль Невского к Адмиралтейству. У Фонтанки нас задержал пеший патруль. Матрос с георгиевскими ленточками на бескозырке заглянул в пролетку.

– Ах, это вы, товарищ Морфесси! Пропустите, товарищи.

И я узнал его рожу. Накануне он был распорядителем на концерте 2-го Флотского экипажа, где мы выступали с Владимиром Николаевичем Давыдовым, получив за это по мешочку белой муки и по фунту сахару.

Все эти привилегии мало меня тешили, и я подумывал все чаще и чаще об оставлении зачумленного Петербурга. Как раз в это время кинодеятель Дранков прислал из гетманского Киева верного человека, поручив ему сманить меня на Украину на гастроли, под которые Дранков получил уже аванс.

Тогда все верили в скорое падение большевиков. Верил и я. И поэтому уехал налегке, с одним чемоданчиком, положив в него фрак, поддевку да кое-что из белья. Тогда еще ходили спальные вагоны. Таким образом, доехал я до Орши со всеми удобствами. Мой багаж из одного чемоданчика распух до 19 мешков, сундуков и узлов. Это остальные пассажиры надавали мне до украинской границы.

– Вы известный артист, у вас ничего не возьмут, а нас могут ограбить дочиста.

Ставка на меня оправдалась. Чекисты, рывшиеся в пассажирском скарбе, пропустили все мои 19 мест. Не буду описывать всех пограничных мытарств – они достаточно известны. А скажу только, что и на гетманской территории понадобилась целая дюжина разных пропусков.

Но и туг мне повезло. Гетманский чиновник из бывших правоведов, Ильин, узнал меня и без всяких пропусков устроил в идущий на Киев поезд. Вагон с выбитыми стеклами, с ободранной обивкой кое-как дотащил меня до матери городов русских. На вокзале я попал в объятия Дранкова. Жизнь в гетманском Киеве была сплошной оргией. Об этом киевском периоде писано-переписано, а посему я углубляться не буду. Подмахнув контракт, я выступил в театре Бергонье, затем сделал поездку – Одесса, Полтава, Чернигов, Винница и еще несколько городов.

Когда я вернулся в Киев, там уже пахло гарью. Уже успели разложиться стройные немецкие фаланги, уже Германия трещала по всем швам под натиском Антанты и уже Киеву грозили петлюровцы.

Театр «Паризиана»

Один случай, знаменующий начало конца, запечатлелся у меня навсегда. В театрике «Би-Ба-Бо» шло представление, играл оркестр Гулеску. Какой-то офицер, сидевший в ложе, заказал Гулеску романс «Пожалей же меня, дорогая». Не успели стихнуть румынские скрипки, раздался выстрел. Офицер покончил с собою. А через два-три дня Киев наводнился чубатыми гайдамаками, сечевиками и т. д. Пошла расправа с офицерами. На моих глазах их было убито несколько, а на Софийской площади я был свидетелем гибели кавалерийского генерала графа Келлера. Ему дали честное слово сохранить жизнь, и когда он шел, окруженный патрулем, он пал от предательской пули в затылок. Было бы чистейшим безумием оставаться в Киеве.

Нет, бежать, бежать без оглядки! Довольно, довольно этих голодных и кровавых кошмаров, оставшихся там, далеко на севере, в зачумленном и оскверненном Петрограде. Вновь переживать все это в Киеве – слуга покорный!