Кое-что о Еве - Кейбелл Джеймс Брэнч. Страница 40

– Возьми-ка еще один пирожок, – отвечала ему Майя, – ведь я сама их приготовила, точно такие же, как ты любил вкушать в роще Мамрё, когда у тебя было что-то с Сарой. Да, я думаю, что девушке – то есть, по-настоящему хорошей девушке – следовало бы поберечь свои ласки для мужа. О, я не намекаю ни на какую из твоих подружек. Это каждая женщина должна сама для себя решать. Я просто хочу сказать, что заводить любовные шашни с богом, когда он еще в силе, это слишком нарочито и может привести только к несчастью...

– Однако!.. – с возмущением сказал Джеральд.

Она потрепала его по плечу.

– Нет, Джеральд, я не тебя имела в виду. Могущество твое безгранично, ты сильно отличаешься от других богов, и никто не знает это лучше меня. Пожалуйста, не начинай дуться, ведь у нас гость! Он считает, что он тоже бог – пояснила Майя, обращаясь к посетителю. – Вот почему это его задело. Он думает, что он – Светловолосый Худу, Притворщик и Хулитель или что-то в этом роде... А что до этой женщины, то Адам был счастлив от нее избавиться.

– Неужели он всегда был такого мнения? – спросил седобородый джентльмен, улыбаясь своим воспоминаниям.

– Ах, мой старый, добрый друг! И тебе и мне хорошо известно, каковы эти тварные существа! Разумеется, он остаток жизни хранил память о ней, долго еще после того, как, фигурально выражаясь, худший кусок достался дьяволу. Она была недурна собой, это все, что можно сказать в ее пользу. Поэтому бедный парень навсегда запомнил ту красоту, которую он когда-то узнал. Он обычно говорил, что она была слишком красива, чтобы принадлежать какому бы то ни было мужчине. И я с ним согласна. Ни у одного мужчины не было ни малейшего шанса, и лучшие специалисты преисподней это подтвердят... И его сыновья, – продолжала Майя, в задумчивости потирая нос, – каким-то образом сохранили эти воспоминания. Ни один из них, ни тогда, ни теперь не находит моих дочерей вполне подходящими для себя. Каждый из них смутно помнит ту женщину, и томно по ней сохнет Совсем другое дело с тварями, которых мои дочери приручили.

– Мне сказали, что она тоже там, – и пожилой джентльмен кивнул в сторону Антана. Затем он продолжил:

– И я подозреваю, что все твои дочери завидуют вечной памяти об этой Лилит, которая всегда будет первой и незабвенной любовью каждого сына Адама, и которая не позволяет большему их количеству, чем ты можешь себе представить, полностью отдать свои сердца твоим дочерям.

– В определенных пределах мы ревнивы, – ответила Майя, гостеприимно наполняя его бокал свежим молоком. – Ни одна женщина не любит быть второй скрипкой, даже в больном мозгу поэта. Однако моим дочерям известно, что большого вреда от этого нет. Ведь у мужчины на уме если не одно, так другое. Кроме того, это позволяет им сходить с ума в одиночку, не заставляя бедных подруг и жен разделять их романтическое безумие, что, конечно же, ни одной нормальной женщине не пришлось бы по вкусу...

Но пожилой джентльмен вздохнул.

– Ты затронула горестную тему. Мне кажется, что ни одно существо не угождало переменчивым нуждам этого романа так ревностно и так разнообразно, как я.

Майя сияла от радости, с нежностью глядя на него.

– И как остроумно ты это делал! Я на самом деле считаю, что никто и нигде не делал такой замечательной карьеры. И кажется, что только вчера – не правда ли? – мы оба были молоды в Раю, а твоя известность не выходила далеко за его пределы. Но вы, евреи, так умеете приспосабливаться.

– Начнем с того, дорогая, что я даже не еврей. Наверное, именно поэтому я никогда с ними не ладил. Я был богом грозы у Мидян. Но евреи похитили меня когда я был еще маленьким божком, весело игравшим со своими молниями на горе Синай.

– Все равно, когда я думаю о том, какое положение ты завоевал в высших кругах христиан, о высокой репутации Церкви, к которой ты принадлежишь, обо всех прекрасных поэтических произведениях, для которых ты послужил источником вдохновения, и о том, как знаменит ты стал повсюду, я горжусь, что когда-то – когда мы оба были молоды – ты имел на меня другие планы. – Тут Джеральд заметил, что Майя очень мило зарделась.

– Ты была первым моим разочарованием, – сказал пожилой джентльмен, – у которого, как теперь видел Джеральд, была и в самом деле вполне еврейская внешность.

– Согласен, моя карьера во многих отношениях необычна. Но закончилась она тем, что я попал в очень неловкое положение, а мои замыслы так и не осуществились.

Затем пожилой джентльмен, одетый как епископ, стал рассказывать о своей первой семье и о том, как его потомки, начиная с его сына Исаака, сошли с пути истинного. Он говорил о том, как пытался он жесткими методами, подобающими богу бури, завоевать любовь своего семейства. Но ничего не получалось. Чего он только ни делал: и эпидемии, и потопы, и плен, и казни, и опустошительные чудеса. Он наслал на них вавилонян, филистимлян и десятки их вассалов, чтобы они убивали их; огромных псов, чтобы они терзали их трупы; хищных птиц и диких зверей, чтобы они рвали и пожирали их. Но это не пробудило в них даже искорки любви. Он опустошил их города; он сделал так, что вдов у них было, как песчинок в пустыне; он поражал их голодом и проказой, жег их молниями, посылал им самых речистых и мрачных пророков. Короче говоря, он сделал абсолютно все, что, как он думал, могло бы оживить их увядающую любовь. Но чем больше он докучал своим потомкам, тем меньше они его любили. Сразу же, как только он предупреждал их, и немедленно после каждого отеческого наставления оставшиеся в живых еще более склонялись к тому, чтобы поискать себе другого покровителя. Все это приводило его в уныние.

Он говорил и о своем втором сыне. Здесь он стал очень рассеян, как будто вся эта затея приводила его в замешательство. Это была великая жертва и искупление, смысла которого пожилой джентльмен не понимал и не притворялся, что понимает. Он даже не мог сказать, кто выиграл от этого искупления, потому что сам он лично полагал, что любой отец счел бы его отвратительным и ужасным. Так или иначе, дело закончилось образованием Церкви, которую он счел своим долгом возглавить. Но странным образом, после того как его убедили формально посвятить себя делу мира, прощения и любви, его непонятливые служители продолжали драться и убивать еще пуще прежнего, потому что теперь они это делали по высоконравственным причинам. Они боролись за пресуществление и за греческие дифтонги, за относительные достоинства полного окунания или смачивания лба при крещении и за первородный грех младенцев, за спасение одной верой и за прочие малодоступные для понимания вещи, в которых аравийский бог бури – получивший только начальное образование и не обладающий академической подготовкой, – едва ли мог разобраться. И все это обескураживало.

И сегодня его положение было не лучше. В церкви, к которой он принадлежал по профессии, его ранг был очень высок. Да, с очевидным смущением признавал пожилой джентльмен, его имя чтили. Однако все его деяния – даже такие достопримечательные деяния, как беседа с учениками в раскаленной печи, изобретение кита как средства междугороднего сообщения, остановка солнца – все эти чудесные подвиги, вкупе с проявлениями подобающей богу грозы вспыльчивости и свирепости, были сведены до уровня поэтических выдумок. Само его существование было усложнено догматом троичности, который, поскольку уму он был непостижим, препятствовал тому, чтобы в такое существование хоть кто-нибудь на самом деле поверил. Даже ему самому было трудно с этим согласиться после того, как много тысяч лет в обычной обрядовой практике он был неделимым божеством. Восемнадцать столетий зависимости от доктрины триединства, которую он вынужден был признать в силу своего официального положения, показали, что этот невразумительный и сбивающий с толку догмат находится далеко за пределами понимания воспитанного в пустыне аравийского бога бури, как бы ни развивал он свой ум при дворах христианских монархов и в крупных монастырях с тех пор, как получил начальное религиозное образование у земледельцев Сирии и Синая. Также не мог он искренне признать, что когда-либо ему нравилась идея, что его существование должно быть тайной, недоступной для понимания даже окончивших лучшие семинарии прелатов, и что все его подвиги суть поэтические метафоры. Ведь от него, насколько мог судить простодушный аравийский бог бури, не осталось ничего, что человеческий ум мог бы постигнуть как нечто реальное. Это привело к тому, что все его ревностные служители, которые полностью принимали догматы его Церкви, превратились, насколько он мог судить, в поклонников пустоты. И все это приводило в уныние.