Бронзовая Жница (СИ) - Орлова Ирина Аркадьевна. Страница 43

— Мышцы, — подтвердил он. — И впрямь как у мой лошади.

Куртизанка скрестила лодыжки и кокетливо изогнулась. Посмотрела на него через плечо своим нахальным тёмным взглядом.

— Хотите, я скажу «иго-го»? — фыркнула она.

— Попробуй, — подыграл Морай.

Эйра не успела притвориться лошадью. Маргот тут же склонился к ней. Отточенным жестом доа намотал её волосы себе на запястье и толкнулся в неё. Она ахнула; а он впился второй рукой в её ягодицу, прижал её к постели и принялся двигаться отрывисто и быстро. Он неустанно наращивал темп, чем вырывал из её груди стоны и крики — и услаждался тем, что она не в силах ёрничать.

Вскоре он склонился ближе к её спине. Оперся локтем ей о лопатки, продолжая держать волосы. Это была его излюбленная поза. В ней он отдавался удовольствию полностью, самозабвенно двигаясь бёдрами. Чем ближе было наслаждение, тем сильнее он тянул куртизанку за волосы. Оттого она изгибалась ещё круче, и ему становилось ещё теснее и приятнее в ней.

Однако сегодняшнее соитие было омрачено тем, что ему постоянно кололо то в шее, то в пояснице. Он входил во вкус, разгонялся — и начинал замечать собственную боль, что возвращала его в реальность.

В реальность, где он упал со Скары, а Скара был всё холоднее.

Морай скалил зубы. Совокупляться с женщиной через боль он умел, но чувство безысходности поднималось изнутри — и оно было сильнее, чем тело.

После нескольких безрезультатных минут маргот недовольно прошипел себе под нос и перевернул девушку на спину. Он согнул одну её ногу в колене, подлез под неё рукой и вновь сжал ягодицу, продолжая двигаться. Капли его пота падали ей на соблазнительную тёмную грудь. Эйра купалась в блаженстве, дыша чувственно и громко.

Однако это было не обоюдно. Морщась, Морай сделал последнюю попытку ускориться; дожать их утеху до итога, который был ему нужен. Но, сделав несколько обессиленных толчков, смирился и прервался. Он замер и локтем оперся о подушку рядом с плечом девушки. И навис над ней, переводя дыхание.

«Проклятье», — только и подумал он. И сразу отстранился, чтобы не ловить удивлённый взгляд куртизанки и не слушать слов притворного сочувствия.

Он отвернулся и сел, упершись ногой в столб балдахина. Облокотился о свои колени локтями и уставился в окно. А потом перевёл взгляд на акантовый узор бархатных стен опочивальни.

Всё было бесполезно, ничего нельзя было сделать.

«Чем бы я ни пытался отвлечься, я не могу скрывать от себя факт того, что Скара умирает».

И он положил подбородок на свои запястья, а затем прикрыл глаза.

Без чёрного дракона это была бездна, а не жизнь. Прорва каких-то мрачных, сменяющих друг друга событий. Сухих взглядов, низких дымных облаков, пошлых в своей скуке разговоров. Отвратительная в своей будничности и приземлённости рутина безо всякого смысла.

Хоть в далёком детстве, хоть сейчас. Голубая кровь в жилах превращалась в бесполезный атрибут и повод для раздоров, армия покорных головорезов — в назойливых идиотов, а страшные сказки о Безакколадном — в безнадёжную ерунду, которую не с кем было разделить.

Не Скара умирал — умирал маргот Драконорез. Без него он обречённо превращался из легендарного дерзкого доа в очередного мятежного лорда. Который, впрочем, не хотел от своего мятежа ни денег, ни титула, ничего. Это было противостояние для Скары, для его величия, для его удовольствия и для его жизни, а не для того, за чем привыкли охотиться люди.

А значит, и война теряла смысл.

Всё теряло.

Тёплые руки жрицы тронули его спину, лопатки. Он хотел дёрнуть плечом, отгоняя её; но чёрная куртизанка подсела ближе, и её глубокий взгляд затянул Морая.

В них не было ни сочувствия, ни утешительной солидарной скорби.

Лишь молчаливое воззрение самого Схаала, что смотрел на маргота и говорил ему этими глазами: «Мой час настаёт для любого».

Напряжённые плечи Морая ослабли. Он покорился тянущим его рукам и склонил голову на обнажённую грудь куртизанки. Он слушал биение её сердца и молчал, а она, разбирая его серебрящиеся волосы, щекотала его затылок своими длинными пальцами — и молчала тоже.

Пока не прекратила свою ласку. Морай чуть приподнял голову и обессиленно посмотрел на неё. А жрица произнесла:

— Если бы он не проснулся, маргот? Тогда, много лет назад, когда вы пришли к нему в пещеру?

Морай замер и осунулся, не сводя с неё глаз. От её слов у него в душе образовалась дыра.

А она продолжала.

— Если б он не поднялся тогда для вас и не понёс бы вас в небо, вы не знали бы драконьего лёта. Не познали бы воспетой в преданиях любви драконьего брака.

Морай дрогнул, его губы скривились.

Чёрные руки легли ему на щёки, и жрица довершила:

— Но он сделал это для вас, маргот. Оттянул свою смерть на столько лет, на сколько сумел. Чтобы не оставлять вас до того, как вы успели узнать своё счастье.

Из груди Морая вырвался всхлип. Поддавшись рвущемуся наружу отчаянию, маргот разразился сдавленным плачем, от которого ушибленная спина содрогалась сверху донизу.

Его стиснуло внутри так, как никогда. Даже в далёком детстве, когда в груди щемило обидой и одиночеством, он так не убивался.

Он воспринял слова схаалитки так, будто сам всегда знал их. Каждое было ему как кинжал под ребро — одно, другое, третье. Он принимал их — и шквал боли с каждым из них. Он вспоминал рокот Скары, в котором научился разбирать подобия слов. Натужные взмахи крыльев и ленивый рыжий взгляд.

Чёрный дракон действительно поднимался в небо лишь ради него. Его увечья делали эти полёты мукой, в которой мгновения счастья пролетали быстро, как искры над костром.

Но он — зверь, которому приписывался иной, эгоистический, далёкий от человеческого разум — все эти годы отдавал марготу самого себя.

И теперь Морай плакал, потому что никто не делал для него подобного. Ни один из родителей, ни один из братьев и сестёр; ни единый лизоблюд-головорез и ни один воспевающий его бард не клал всего себя на алтарь перед марготом. Даже сестра, Мальтара, во всей своей верности, хотела лишь расплаты за свои долгие годы преданности. Даже Лионай, который вырос с его наставлениями, покинул его сразу же, как только это стало вредить его карьере — как бы до этого ни божился в своей приверженности.

Но дракон, существо, непостижимое человеком, подарил ему в жизни то, что делало её жизнью — и никак не мог сказать об этом.

И этому приходил конец. А он ничем не мог даже отблагодарить его. Он должен был лишь отпустить его; но сердце от этого рвалось на части.

Он обнаружил себя всего в слезах, упершимся лбом в грудь схаалитки, рвущим собственные волосы. На смену жгучей боли приходило опустошение. И равнодушное бессилие.

Морай, покачиваясь из стороны в сторону, медленно приподнялся и поглядел на куртизанку покрасневшими глазами.

Она едва заметно улыбнулась ему.

— Вы были счастливы, маргот. Вы не упустили шанс, один из бесчисленных сотен, что даётся людям. И взяли у Схаала то, что тот готов был даровать вам за ваше упорство. Этим вы превзошли практически любого человека на этом свете.

Длинные тёмные пальцы мягко прошлись по его щекам. Смахнули слезы сперва с одной, затем со второй.

— Когда меня подкинули в схаалитский приют, — проговорила жрица, — при мне была записка, где было начертано имя, что дала мне мама. С этой бумажкой я росла — и хранила её как зеницу ока. И была среди всех монастырских Эйр той Эйрой, что питала надежду когда-нибудь обрести собственное имя. Но я не могла прочесть, что было на ней написано. И никто не мог. Мы все не умели читать, кроме настоятеля. Но он бы не снизошёл до этого.

Маргот молчал. Его лицо стало холодным, взгляд — безжизненным, но он не отстранялся.

Он ждал, что она скажет дальше.

— С годами бумага делалась совсем ветхой. Надпись стиралась. Вам было десять, когда вы пробудили дракона; мне было десять, когда я отдала эту бумажку старшим. С её помощью они разожгли спасительный огонь. И холодная зима потерпела поражение.