Егерь: Назад в СССР 3 (СИ) - Рудин Алекс. Страница 40

— Хорошо.

Катя потрепала меня по голове, поставила чашку в раковину, прихватила книгу и ушла в комнату, не забыв прикрыть за собой дверь.

Я поднял петуха с пола, где он валялся всё это время, и положил на кухонный стол. Так, с чего бы начать?

Добытую на охоте дичь я никогда не щипал, предпочитая снимать перья вместе с кожей. Это и проще, и быстрее. Но, насколько я знал, с курицей так не поступают.

Ладно, начнём с хвоста, решил я. Ухватил петуха за длинные изогнутые разноцветные перья и дёрнул. Перья сидели крепко. Я дёрнул сильнее и вдруг почувствовал, как петух шевельнулся в моих руках. А потом с ужасом увидел, что птица открыла глаза и смотрит прямо на меня.

Воспользовавшись моим оцепенением, внезапно оживший петух рванулся, и я не удержал его. Он громко захлопал крыльями, хрипло закукарекал и взлетел на шкаф. В руке у меня остался только пучок перьев.

— Цып-цып-цып! — растерянно позвал я петуха, но он и не думал слетать вниз. Сидя на шкафу, он что-то громко орал на курином языке. Судя по накалу и интонациям, это был самый отборный мат.

Глава 18

— Вы ещё спасибо скажете, Андрей!

Владимир Вениаминович произнёс это серьёзным тоном, но в густых зарослях бороды скользнула лёгкая улыбка.

— Вам? — скептически спросил я и поморщился.

Голова болела так, что я с трудом мог её повернуть. Это происходило всё чаще, и каждый раз — после наших сеансов.

— Нет, не мне.

Беглов покачал головой.

— Себе. Видите ли, наука давно доказала, что корни всех наших проблем кроются в детстве. Детские страхи и обиды влияют на наше поведение в юности и рождают новые проблемы. А уже они, в свою очередь, определяют нашу жизнь в зрелом возрасте.

Я откинулся на подушку. Облегчения это не принесло — тонкая ткань наволочки была мокрой от пота. Я ощутил, как холодная бязь липнет к шее и затылку.

— Обидно. И что можно с этим сделать?

— Да вот именно то, что вы делаете сейчас. Вспомнить события прошлого, те эмоции, которые вы тогда испытывали, и оценить их с точки зрения сегодняшнего опыта. Если хотите — переиграть прошлое. Не изменить события — это невозможно. Но изменить вашу реакцию на них. Изменить те выводы, которые вы когда-то сделали, и на которых теперь строите свою жизнь.

— А чем вам не нравится моя жизнь? — защищаясь, спросил я.

Владимир Вениаминович устало вздохнул.

— Я здесь вообще ни при чём. Вопрос именно в вас. Это вы можете изменить то, что вам не нравится, и стать более спокойным и счастливым. А я — всего лишь помощник, инструмент.

Он поднялся со стула и подошёл к окну, на карнизе которого пушистой грудой лежал снег. Отдёрнул занавеску, и я зажмурился от яркого света. День был морозным и солнечным.

Деревянные половицы жалобно заскрипели под нешуточным весом психотерапевта. Чтобы выглянуть в окно, ему пришлось пригнуться.

— Красота-то какая! И уезжать не хочется.

Наши сеансы длились уже месяц и проходили ежедневно по одной и той же схеме. С утра каждый из нас занимался своими делами — я обычно надевал лыжи и уходил осматривать свой участок. А Владимир Вениаминович брал ружьё и отправлялся на совхозные поля, высматривать припозднившихся лис и зайцев. Уже три огненно-рыжие шкуры, выскобленные до тонкой мездры, сохли в сарае Фёдора Игнатьевича.

Да, Владимир Вениаминович так и жил в доме председателя. Они с Фёдором Игнатьевичем крепко подружились. Беглов часто помогал председателю по хозяйству. А ещё с большим вниманием вникал во все проблемы Черёмуховки и помогал придумать пути их решения.

— Нам понадобится база, — часто говорил мне Владимир Вениаминович, — опорная точка, в которой сможем собирать и концентрировать силы. И лучшего места, чем Черёмуховка, не придумать. Но база — это не только место. База — это, в первую очередь, люди.

После обеда Владимир Вениаминович приходил ко мне и проводил сеанс гипнотерапии — так он это называл. Причём, во время этих сеансов вспоминались не только приятные события, но и наоборот — грустные и даже отвратительные.

— Не сетуйте, Андрей! — говорил мне в таких случаях Беглов. — Забыть неприятное вы всегда успеете. Так уж устроена наша память. А вот заново проработать его, сделать выводы с вашей сегодняшней позиции зрелого умного человека — это бесценно.

Я поднялся с кровати и тоже подошёл к окну. Редкий день для декабря — солнце и мороз. А ночью опять шёл снег. Он медленно падал с чёрного неба большими пушистыми комками, скрывая все вчерашние следы и расчищая место для новых. В такую погоду егерю положено с утра до вечера пропадать в лесу, учитывая животных, которые водятся на его участке. Может быть, сеансы воспоминаний тяготили меня ещё и поэтому.

Я предлагал Владимиру Вениаминовичу перенести их на вечер, но он отказался.

— После каждого сеанса вам непременно нужно занимать себя обычными рутинными делами. Сегодняшними заботами. Это необходимо для того, чтобы вы не слишком сосредотачивались на прошлом, а просто принимали его к сведению и извлекали опыт для новой жизни.

Сам Владимир Вениаминович после сеанса иногда шёл к Трифону и помогал ему принимать пациентов. Ну, как помогал? Несколько раз я видел, как это происходит.

Беглов просто разговаривал с людьми, приходящими в медпункт. Несколькими точными вопросами помогал человеку разговориться и потом слушал и словно прощупывал — как человек живёт, чем он дышит.

Уже через неделю Владимир Вениаминович был в курсе всех деревенских дел. Он перезнакомился почти со всеми жителями Черёмуховки, запросто заходил в гости, помогал по хозяйству и разговаривал, разговаривал. А вечерами заносил свои наблюдения в обычный перекидной блокнот на металлической спирали. Я видел этот блокнот — Владимир Вениаминович сам показал мне его. Я почитал некоторые заметки и поразился — как глубоко Беглов вник в деревенскую жизнь всего за пару недель.

Сегодняшний сеанс был особенно трудным. Он и начался не так, как всегда.

По привычке, расслабляясь, я представлял себе спокойное течение реки, или тихую озёрную гладь. Чувствовал тепло летнего солнца на щеках, горячий летний ветер и прохладу, идущую от воды.

Но сегодня всё было не так. Вместо тепла моё тело сковал зимний холод. Я увидел пруд с тёмной, почти чёрной водой. По берегам пруда толстой шубой лежал мокрый снег. От берегов к середине тянулись хищные ледяные языки. С каждым днём они становились всё длиннее, и плотно сковывали небольшое пространство открытой воды. А там, в пока ещё незамёрзшей полынье, обречённо плескалась раненая охотником утка.

Дробь перебила ей крыло, и теперь оно волочилось по воде, беспомощно распустив длинные маховые перья. Утка могла нырять, и пока пруд не замёрз, добывала себе пищу. Но с наступлением зимы она была обречена.

С каждым днём полынья будет становиться всё уже, пока не исчезнет совсем. И тогда — одна или две голодные ночи на берегу, на ледяном ветру, и всё. Птица не может долго выжить без пищи — слишком быстро работает её сердце, слишком много энергии требуется на то, чтобы поддерживать температуру тела.

Мне снилось, будто стою на берегу и ничем не могу помочь несчастной раненой птице. Лёд слишком тонок, чтобы я мог до неё добраться. А утка чересчур недоверчива, и не пойдёт в человеческие руки. Всё, что я могу — это приносить ей немного корма и наблюдать, как с каждым морозным днём сужается чёрная полынья.

Я бросаю на лёд горсть распаренной перловки. Часть крупы падает в воду и медленно тонет. В тёмной дрожащей воде я вижу отражение маминого лица. Мама зовёт:

— Андрюша! Андрюша, очнись!

Я вижу слёзы отчаяния на её щеках, но не могу открыть глаза, не могу поднять руку, чтобы вытереть эти слёзы. Даже пальцем пошевелить не могу.

Мама касается холодной ладонью моего горячего лба. Затем, повернув голову, с отчаянием говорит кому-то:

— Ничего не помогает, ничего! И антибиотики даю, и спиртом его обтирала, и клюквенным морсом поила. Ничем не сбить жар.