Записки из скорой помощи - Шляхов Андрей Левонович. Страница 17

Петрович тем временем вывел машину на Ярославское шоссе.

– Лен, я по поводу вызова… – начал Данилов.

– Можешь не продолжать, – по голосу Котик чувствовалось, что она чем-то раздражена. – У меня все врачебные бригады в разгоне, а фельдшерскую я на такой повод послать не могу…

– Но мы же на другом конце…

– Владимир Александрович, вы освободились? Освободились? Отправляйтесь на новый вызов! В примечании укажете причину долгого приезда! Что-то еще?

– Спасибо, Елена Эдуардовна, вас понял, еду на вызов, – в тон диспетчеру ответил Данилов и отсоединился.

– Совсем уж сдвинулась девка! – выполняя разворот под Северянинским мостом, высказался Петрович, недолюбливавший вредную и резковатую в общении Котик.

– Ее можно понять, – сказал Данилов, рассматривая высотки, протянувшиеся вдоль шоссе, словно гигантские зубы. – Два месяца назад у поросят («поросятами» назывались сотрудники соседней подстанции, заведующая которой носила фамилию Свиньина) прошел вызов на дом к женщине тридцати лет, повод – плохо с сердцем. Диспетчер отправила на вызов свободную фельдшерскую бригаду, которая напоролась на классический осложненный задний инфаркт…

– У бабы в тридцать лет?! – изумился подкованный в медицине Петрович. – Инфаркт?

– У женщины тридцати лет, – подтвердил Данилов, делая ударение на слове «женщины». – На фоне сахарного диабета первого типа. Редкость, конечно, но тем не менее. Так вот, умерла она при фельдшере, не дождавшись приезда «спецов»…

– Фельдшера небось затрахали и высушили? – предположил Петрович.

– Нет, – покачал головой Данилов. – Фельдшеру ничего не было – он сделал все правильно. Обезболил, наладил соответствующую капельницу и вызвал «на себя» специализированную бригаду. Досталось диспетчеру – ее уволили по статье, старшему врачу и самой Свиньиной, которая в то время загорала в Хургаде…

– Ей-то за что?

– Недоглядела, недоработала, не предусмотрела, – пожал плечами Данилов. – Начальник всегда виноват. Даже на расстоянии трех тысяч километров. На то он и начальник.

– Это точно, – кивнул Петрович. – Вон, где-нибудь в вытрезвителе менты клиента изобьют, так вместе с ними и областному милицейскому начальнику пинка под зад дают… Я считаю – справедливо!

– А я так не считаю, – Данилов потер кончиками пальцев виски, пытаясь изгнать головную боль в зародыше. – Есть инструкция, которая регламентирует порядок отправки бригад на вызовы, и все диспетчеры ознакомлены с ней под расписку. В чем тут вина Свиньиной? Разве она должна проводить свой отпуск в диспетчерской?

– Наша-то в воскресенье целый день на подстанции проторчала, – ответил Петрович, имея в виду Новицкую.

– Дело хозяйское, – буркнул Данилов, извлекая из кармана упаковку седалгина.

Петрович покосился на то, как доктор «насухую», не запивая, глотает две таблетки подряд, и вздохнул, но ничего не сказал. Он хорошо знал, что головная боль располагала Данилова к молчанию и тишине…

– Ну, вы даете, медицина, – развел руками майор, сидевший в огороженной прозрачным пластиком дежурке, – не прошло и полгода…

– Мы к вам от Северянинского моста ехали, – пояснила Вера.

– Что, ближе бригады не нашлось? – присвистнул майор. – Ничего себе…

– Можно подумать, в вашей конторе все гладко! – Майор был толст, лыс и при обручальном кольце, поэтому Вера держалась с ним строго. – Где больная?

– Проскурников, проводи! – майор дотронулся до плеча сержанта, увлеченно решавшего кроссворд за столом.

– Пройдемте, – выйдя из дежурки, пригласил Проскурников.

По лестнице они поднялись на второй этаж и очутились в недлинном коридоре, по обеим сторонам которого протянулись двери. Обычные, а не железные с зарешеченными окошечками, которые ожидал увидеть Эдик. Возле последней с правой стороны двери Проскурников остановился, заглянул в кабинет и доложил:

– Врачи приехали.

– Пусть заходят! – раздалось из кабинета.

В тесном от мебели помещении – здесь стояли два письменных стола, несколько стульев, потертый дерматиновый диван, два громоздких сейфа и не менее громоздкий шкаф – находилось два человека: мужчина в форме с погонами капитана, сидевший за одним из столов, и молодая женщина в домашнем халате и вязаной голубой кофте, лежавшая на диване, свесив ноги на пол.

Ноги были длинные, правильной формы. Данилов невольно залюбовался ими, но тут же одернул себя и склонился над пациенткой. Лица ее не было видно – она закрывала его руками.

– На что жалуетесь?

Проскурников подставил к дивану стул. Данилов сел, достал из кармана тонометр и, мягко взявшись за правую руку женщины, попытался отнять ее от лица. Рука была, словно отлитая из стали. Данилов решил повременить с измерением давления. Он вопросительно посмотрел на капитана.

– Ребенка она приспала, двухмесячного, – буднично, словно говоря о самых обычных вещах, пояснил тот. – Насмерть…

– О, господи! – вырвалось у Веры. – Как же так?

– Устала его укачивать, прилегла на кровать, младенца положила рядом, приобняла, да и заснула. Проснулась – а ребенок мертвый…

– Нет! Нет!!! – Женщина рысью соскочила с дивана и набросилась на капитана. – Не смейте так говорить! Дашенька живая! Живая! Живая!!!

С помощью Проскурникова и Эдика, капитану удалось усадить женщину на диван.

– Мы ей уже и валерьянки давали, и компресс холодный ко лбу прикладывали, – шумно отдуваясь, доложил капитан.

– Компресс-то зачем? – спросил Данилов, накладывая манжету на руку всхлипывающей пациентки, которую придерживал за плечи Эдик.

Снять с себя кофту больная дала без сопротивления.

– Чтобы успокоить, – объяснил капитан. – Верное средство!

Давление оказалось, как и ожидал Данилов, повышенным – сто шестьдесят на девяносто пять. Пульс частый, ритмичный, хорошего наполнения.

– Реланиум внутримышечно, – сказал он Вере и уточнил: – Два кубика.

– Кардиограмму снимать будем? – спросил Эдик, скидывая с плеча кардиограф.

– Будем, – кивнул Данилов.

Кардиограмма была нужна ему не для оценки состояния пациентки, а для того, чтобы избегнуть очередной нотации Лжедмитрия.

Эдик поставил кардиограф на свободный стол, расчехлил его и начал разматывать провода. Пока Вера делала укол, они успели размотать провода и наложить электроды.

– Снимать будем сидя, – распорядился Данилов, оценив размер дивана. – Так удобнее.

Пока жужжал кардиограф, пациентка сидела не двигаясь, но когда электроды были сняты, снова заволновалась, правда не так сильно, как раньше. Теперь она рыдала, не вставая с дивана, периодически выкрикивая «Дашенька! Девочка моя!» и «Нет!». Вера присела рядом с ней и принялась гладить ее по плечу, приговаривая при этом что-то успокаивающе – ласковое.

– Ее надо госпитализировать, – сказал капитану Данилов. – Куда запрашивать место?

Госпитализация из отделения милиции могла происходить в обычную больницу, если пациент или пациентка были людьми свободными, или же в специальное «режимное» отделение, охраняемое милицией, если госпитализируемые находились под арестом.

– В «закрытое» отделение, – ответил капитан. – До выяснения всех обстоятельств она под арестом. Проскурников, найди сопровождающего…

– Кого я найду в это время?! – возмутился тот. – Скажите…

– Тогда поедешь сам! – оборвал его капитан. – Все, иди!

Глава шестая. Выговор

– Вот….! – Петрович крепко обложил судьбу-злодейку, столь неблагосклонную к нему.

Водителя можно было понять – только вернулся с северо-востока столицы на юго-восток и снова отправляйся обратно. Ярославское шоссе или станция метро «Бабушкинская» – разница небольшая. Все одно – далеко. На другом конце Москвы.

– Давненько я не брал в руки руля! – почти по-гоголевски выразился водитель, включая зажигание. – А что везем?

– Человека! – ответил Данилов.

К сильной головной боли добавилась тяжесть на душе. Так бывало всегда, когда он чувствовал свое бессилие, невозможность помочь, исцелить. Бессилие было чем-то темным, вязким, отвратительным. Оно возникало где-то внутри и пыталось поглотить, нет – не поглотить, а заместить собой все хорошее, светлое, радостное. Бессилие старалось внушить ему мысль о том, что он – никто и от него в этом мире ровным счетом ничего не зависит. В такие минуты Данилов начинал искренне сомневаться в правильности своего выбора и подчас даже жалел о том, что не послушался совета матери и не стал поступать в консерваторию.