Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович. Страница 45

В прошлой своей жизни — или правильнее говорить «в будущей», ведь по отношению к нынешнему дню я ещё не родился? — не раз читал, что стрельцы якобы были вояки так себе, дисциплину не признавали и приказы исполняли в силу собственного хотения. Опять же и к Разину в войско перебегали, и против Петра Первого бунтовали. Даже картину в музее видел, «Утро стрелецкой казни», на которой как раз изображено, как за такой бунт их казнить собираются. Не знаю, вероятно через какое-то время, лет через полсотни и больше, так и будет. Пока же задержавшие меня воины приказ старшего выполнили со всем тщанием. Отловив какого-то невзрачного мужичка с фингалом на пол-лица из многочисленной дворцовой прислуги, заставили того отвести всех нас к тиуну. Местный «завхоз» отыскался не сразу, лишь с третьей попытки его обнаружили у входа в один из больших погребов под какой-то хозяйственной постройкой, из взломанных дверей которого шибало мощным винным духом. Явно во время сегодняшней суеты в Кремле кто-то дорвался до склада с алкоголем и отвёл душеньку. Вот управляющий теперь и выяснял размеры ущерба, по мере сил ликвидируя причинённые разрушения.

Обратившегося к нему Прохора тиун сперва послал было ко псам, но внушительный кулак, поднесённый к носу и упоминание имени нового царского ближника Евстафия Зернина быстро привели к позитивному результату. Поорав заветное матерное «заклинание» в темноту погреба, управляющий добился того, что оттуда вылезло что-то непотребное: к счастью, не джинн, как в известной песне, а крепко поддатый долговязый парень, мокрый выше пояса и с разодранным воротом некогда светло-серой, а теперь наполовину розовой рубахи, с качающимися в такт пьяным пошатываниям крестиком и медной ладанкой на толстом гайтане.

— Чаво звал, Фрол Фролыч? — коротко поклонившись, уставился он на тиуна весело поблёскивающими серыми глазами. Хорош был парень когда-то собой… Да вот беда: левую половину лица, от скулы до подбородка уродовал след старого ожога, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком или раскалённым маслом. Хорошо хоть глаз не выжгло, но вот из девчат вряд ли кто на такого польстится…

— Почто долго возитесь? Я уж битый час ожидаю, пока войти можно будет! Нешто батогов отведать желаете? — Тиун выговаривал парню без настоящей злости, явно для порядку, хотя некоторое раздражение и было заметно.

— Помилуй, Фрол Фролыч! Больно уж духовито там, ажно хмельным духом с ног сшибает. Воры-ат безразумные, не столь вин дорогих сами вылакали, чтоб те в ихних чревах поскисали, сколь бочек да иных сосудов попортили, винища теперь — что воды в озере! Ан на государев стол такое не поставить. Двоих утоплых сыскали: должно тоже воры, что перепились да пьяны на пол повалились, ан встать-от не смогли. Бабы да девки, каких поставил вычерпывать, от винного духа все как есть пьяны! Шестнадцатую бочку десятиведерную[6] наполняют, всё никак до полу не дочерпаются.

— От винного духа, речешь, пьяны? Ой ли? Неуж никто не разговелся царёвым винцом?

Тиун подшагнул к «непотребному» парню и, ухватив того за грудки, резко притянул к себе. Из-за разницы в росте, тот согнулся, будто изображал знак вопроса на «Празднике букваря» у первоклашек.

— А ну, дыхни-ка, раб божий!

Звучный выдох зашевелил тиунову бороду и выбивающиеся из-под суконного колпака жиденькие волосёнки.

— Ты глянь, и впрямь не разит! Добро, коли так. Ты вот что, Неупокойко, сослужи-ка службишку малую! Зришь ли сих добрых людей со отроком? Ясно, что зришь, чай, люди православные, а не денга в твоей кишене, — те-то у тя не задерживаются, всё на девок спускаешь. Так вот, Неупокой, новый государев ближний человек, сотник Зернин Евстафий Никитов сын, распорядился того отрока принять, накормить, в баньке попарить да при дворне разместить. Да не забудь Фролке передать, пущай портно поприглядистей ему выдаст, дескать, с самого верха так велено, чтобы тряпьём взоры не поганил. Мне ныне недосуг, засим велю тебе сей миг взять его, да на поварню к Фёкле да Акульке свести. Небось, не все объедки[7] скуштували, пущай покормят мальца. Да и сам чего пожуй, авось винный дух-то поуменьшится! Ты нынче в особой отличке, потому как своеручно вора поимал, так что заслужил!

Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки — говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был — как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду — постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти — штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.

Парились мы с Неупокоем недолго, по ощущениям около часа, если не меньше: Фролка особо раскочегаривать баню не дал, впрочем, он и сам отказался от парилки. Тем не менее и этого времени хватило чтобы снять накопившиеся усталость и напряжение нервов. На смену изгвазданной и подранной одежде мне достались чуть коротковатые и ношенные, но крепкие льняные порты с плетёным очкуром вместо ремешка, льняная же рубаха без воротника и обшлагов, надеваемая, как советская гимнастёрка, через голову, два кушака — рыжеватый, явно окрашенный отваром луковой шелухи и узкий чёрный, из дрянного сукна, с красной обережной вышивкой на обоих концах. Он прилагался к короткому, чуть ниже колен, кафтану из светло-серого холста. Вместо безвозвратно утраченных сапог мне досталась пара поршней — примитивной обувки из сшитых кусков кожи и портянки-онучи с конопляными верёвочками. Всё лучше, чем шлёпать босиком. Новую шапку мне никто выделять не собирался, да я и не настаивал. И без того для Стёпки-скомороха наряд оказался более, чем приличный и недешёвый. Свою вымоченную в алкоголе обмундировку Неупокой тоже сменил, натянув суконные чёрные шаровары наподобие казацких, отбелённую рубаху с вышивкой по вороту и такой же как у меня серый кафтан с рыжим полотняным кушаком. Серый валяный из шерсти колпак с чёрной суконной тесьмой по краю околыша-отворотов как у купца Садко с картинки завершал картину. Прямо праздничное одеяние, если помнить, что парень — обычный слуга. Прямо как у нас: у тех, кто ближе к Кремлю, и костюм получше, и кусок послаще — что в семнадцатом веке, что в двадцатом. Никакой зависти: констатация факта.

Пока парились да переодевались в чистое, на Москву уже опустились сумерки и Неупокой потащил меня в местное заведение общепита. Поварня оказалась длинной избой, причём печи — вовсе не похожие на привычные по иллюстрациям к сказкам классические «русские» — оказались не только внутри здания, но и вне его бревенчатых стен. Успели мы вовремя: две артели дворцовых послужильцев как раз рассаживались за установленными под навесом тесовыми столами. К одной из них мы и присоединились. Ну что сказать? Кормили царских слуг сытно: жирная уха, точнее, юшка с разварившейся крупой при полном отсутствии собственно рыбы, рассыпчатая полбяная каша, сдобренная незнакомым на вкус растительным маслом и даже чуть сладковатое пиво — отличная еда, особенно учитывая откровенно слабое питание Стёпки до того, как меня перекинуло в его тело. Несколько огорчило лишь то, что хлеб на столе действительно оказался крепко зачерствевшими объедками, оставшимися от трапезы «лиц, власть предержащих». Но зубы, к счастью, у меня вновь молодые и здоровые, и зубами этими я намерен покрепче вцепиться в новую для меня жизнь, пусть и в далёком прошлом. Прорвёмся.