Твоя... Ваша... Навеки (СИ) - Кириллова Наталья Юрьевна. Страница 12

К счастью, Клеон и Валентина заканчивают ужин раньше нас и, не задерживаясь, покидают ресторацию.

— Он привыкнет, — роняет Байрон.

— К чему? — спрашиваю я немедленно.

— К тому, что у нас теперь своя жизнь, а у него своя, — отвечает Арсенио раздраженно.

— Возможно, мне лишь кажется, но не странно ли он реагирует на, в сущности, естественное и неизбежное событие? — замечаю я осторожно. — Понимаю, крепкая мужская дружба не чета нашей женской, легкомысленной и ненадежной… — сарказма я не скрываю, и Арсенио хмыкает, а Байрон улыбается, — однако у меня невольно возникает чувство, словно я нахально влезла в вашу совместную жизнь, разбила и разрушила до основания все хорошее, что между вами троими было, и увела вас обоих у него.

— Какое хорошее определение — увела, — невесть чему радуется Арсенио. — Надо признать, меня еще никто ни от кого не уводил, тем более чтобы девушка от друга.

— Дело в нашей природе, — поясняет Байрон, смерив Арсенио неодобрительным взглядом. — Тебе может показаться это удивительным, но при наличии искренних чувств мы довольно сильно и быстро привязываемся к себе подобным. К своим родителям, детям, любимым…

— Такие привязанности возникают у всех, — напоминаю я. — В этом вопросе ваш народ отнюдь не уникален.

— В отличие от остальных, мы привязываемся много сильнее — это позволяет избежать соперничества в семье, где больше одного супруга, обеспечивает выживание потомства и сохранение нас как вида. Мы почти не способны причинить физического вреда себе подобным, ни один инкуб никогда не поднимет руку ни на суккубу, ни на ее ребенка.

— Только не говорите, что я и впрямь вас увела у бедного Клеона.

— Не в то смысле, о котором ты могла подумать, — уточняет Арсенио. — К моему преогромному облегчению, мы не испытываем ни романтического, ни физического интереса к представителям своего пола. В принципе не испытываем. Ибо невкусно, непитательно и не вызывает ничего, кроме отвращения.

— Сколь полагаю, это должно служить мне облегчением?

— Разве нет?

— О, я счастлива безмерно!

— Но дружеской привязанности оно не отменяет, — вмешивается Байрон. — И порой, когда у одного появляется спутница, могут возникать… небольшие казусы. Однако тебе не о чем волноваться, Рианн. Как я уже говорил, Лео привыкнет, тем паче, у него и самого есть невеста.

— На которой он, кстати, твердо намерен жениться в течение полугода, — добавляет Арсенио.

— Так скоро? — безусловно, леди Валентина достаточно давно вдовеет, чтобы объявление о повторном браке не выглядело неприличным и скоропалительным, но прежде речь не шла о каких-либо конкретных сроках.

Во всяком случае, я ни о чем подобном не слышала, впрочем, не могу сказать, чтобы меня это сильно интересовало.

— А чего тянуть-то? Да и хоть Валентина ледышка, однако ледышка в меру привлекательная, а уж с учетом того приданого, что достанется будущему мужу, на многое можно закрыть глаза. И если Лео не поторопится, то найдутся и другие желающие на сей приз ценный. Плюс нам же проще будет, когда он женится.

— И вам не жалко вашей дружбы? — не скрываю удивления я.

— К сожалению или, быть может, к счастью, но подчас приходится выбирать, что для тебя важнее, — парирует Байрон. — Получить абсолютно все и сразу нам не дано. Никому не дано.

Мне нечего ответить на философское, каплю обреченное замечание это, и я умолкаю.

После ужина в «Бархате» мы вновь допоздна катаемся по городу, обсуждаем какие-то незначительные вещи, разговариваем на отвлеченные темы. Затем инкубы отвозят меня домой, и я опять невольно изумляюсь тому, что ни один, ни другой не предпринимают попытки поцеловать меня на прощание, даже не обнимают, словно опасаясь чего-то. Лишь выйдя из мобиля Байрона и направившись вдоль глухой ограды нашего дома к задней калитке — отчего-то не хочется рисковать, пользуясь парадным входом, — воспоминаю запоздало, что чем больше позволят себе инкубы, чем теснее контакт между нами будет, тем выше шансы оставить на коже, на одежде чужой запах, тем скорее Эван поймет, что время я провожу не только с Арсенио.

Тем быстрее осознает, как далеко я готова зайти в отношениях с обоими. И едва ли брату понравится это открытие.

А я не желала раньше срока давать Эвану повод требовать у Арсенио объяснений или, того хуже, сатисфакции. Не хотела, чтобы брат угрожал инкубу, прибегал к насилию, переходя к методам воздействия, принятым на улицах Нижнего города.

Неладное чую возле самой задней калитки. Настораживаюсь мгновенно, готовая броситься на нежданного противника и в то же время досадуя на неудобное длинное платье и туфли на каблуке.

— Вот оно значит как, — произносит мужской голос, и я вздрагиваю, узнав его.

Клеон выступает из плотного, что тяжелые бархатные портьеры, сумрака вокруг, копящегося на узкой боковой улочке, куда выходит задняя калитка, делает шаг ко мне и замирает. Хмурое, насупленное лицо освещено лишь слабо мерцающими кристаллами замка на черной створке в ограде, взгляд по-прежнему оценивающий, злой.

— Столько лет, столько воспоминаний, столько всего пережитого вместе и вот итог — все в Вечную реку, и ради кого? — продолжает Клеон, осматривая меня медленно, неприязненно. — Ради смазливой девчонки, коих в Лилате сотни и тысячи, ради волчицы, у которой только и есть, что ревнивый братец-проводник да нелюдимый характер. О чем они думали? Или как там говорится в народе? Любовь зла, пойдешь и за кентавра?

— Не понимаю, о чем ты… — качаю я головой в попытке сориентироваться и выиграть время.

— Еще бы ты понимала. Твои воздыхатели, поди, ничего тебе не сказали, а некоторая смена жизненного уклада нашего народа позволила сохранить в секрете отдельные особенности природы инкубов.

— О чем они не сказали?

Клеон неспешно, засунув руки в карманы брюк, обходит меня по дуге, и я поворачиваюсь вслед за ним, не желая показывать ему спину.

Не сейчас, когда мы одни на пустынной улочке, в тишине ночи и спящего района.

— О многом, полагаю.

— О, во имя Лаэ, если это всего лишь ваша обостренная инкубья ревность, то я вовсе не имела намерений разрушать…

— Ревность? — перебивает Клеон и разражается вдруг резким, презрительным смехом. — Ревность?! Думаешь, дело только в ней? — инкуб вскидывает руку, отчего я отступаю назад, заняв прежнее его место перед дверью в ограде. Клеон же всего-навсего утирает заслезившиеся глаза рукавом вечернего фрака. — Если бы, дражайшая Рианн, если бы все было так просто. Но это хуже, гораздо хуже. И тем прискорбнее для нас всех, что ни Арсенио, ни даже Байрон не удосужились подумать об этом до того, как одновременно воспылали к тебе страстными чувствами.

— Клеон, если ты объяснишь все как следует… — стараюсь, чтобы голос звучал ровно, терпеливо, чтобы не слышно в нем было страха, пробуждающегося от слов инкуба.

— Объяснить? С какой это стати? Они приготовили, пусть тогда сами и жрут, — Клеон не говорит — будто сплевывает зло, с яростью, понять которую я не в силах.

Разворачивается и уходит, растворяется бесшумно во тьме, из которой и явился, словно затаившееся чудовище, только и ждущее, чтобы наброситься на случайного путника.

Слова Клеона, непонятные, но полные искренней, беспомощной злости, не дают мне покоя, я думаю о тех странных вещах, упомянутых инкубом, почти всю ночь, пока ворочаюсь беспокойно с бока на бок, не в силах уснуть.

Думаю утром, когда пробуждаюсь от короткого сна, тревожного, не принесшего отдыха.

Думаю во время завтрака, привычно рассказывая Тессе о предстоящем пикнике и принятых там правилах поведения.

Более того, чем дольше я размышляю о замечаниях Клеона, чем тщательнее пытаюсь проанализировать, тем яснее осознаю, что здесь скрыт подвох. И скрыт он не в Клеоне, не в бессильной ярости его, но в наших нежданных отношениях на троих. Байрон и Арсенио действительно о чем-то умолчали и, похоже, это важно, куда важнее, нежели они оба пытаются представить.