Клич - Зорин Эдуард Павлович. Страница 5

— Александр Михайлович недостаточно осведомлен в военной стороне вопроса…

— Вы полагаете, Аксаков и иже с ним разбираются в этом вопросе лучше князя?

— Вашему величеству хорошо известно, что я не примыкаю ни к славянофилам, ни к каким-либо другим направлениям, — сухо заметил Милютин.

— Хорошо, хорошо, — произнес Александр примирительно, — разве я возражаю? Кто же исключает возможность военного конфликта? А эти турки, право, ведут себя вызывающе… Но самим, самим ускорять события?! Все ли вы взвесили, дорогой Дмитрий Алексеевич? А? Как поведут себя сыны туманного Альбиона?

— Сыны туманного Альбиона, — язвительно подчеркнул Милютин, — оснащают турецкую армию новейшими винтовками системы Снайдера, а американцы везут им винчестеры, способные выпускать по пятнадцать патронов за сорок секунд. Английские пушки Уитворта…

— Полно, мон шер, — снова прервал его царь. — Мы дали вам возможность перестроить и перевооружить нашу армию. И что же? Я ведь прекрасно понимаю, к чему вы клоните, Дмитрий Алексеевич…

— К чему же?

— А вот к чему: вам просто не терпится еще раз потрясти нашу казну. Или я не прав?

Милютин вдруг рассмеялся.

— А? Что? Вот видите! — обрадовался Александр.

Ему показалась очень остроумной собственная шутка насчет казны и понравилось, что военный министр отдал ей должное.

Но Дмитрий Алексеевич подразумевал совсем другое.

— Точно такие же доводы выдвигает и князь Горчаков. У вас удивительное единодушие во всем, что касается усовершенствований по военному ведомству.

Глаза Александра внезапно помутнели ("Совсем как у отца", — с внезапной робостью подумал Милютин).

— Вы несправедливы по отношению к Александру Михайловичу, — раздраженно сказал царь. — Горчаков сам настаивал на усилении наших войск при Александрополе.

— Но этого же ничтожно мало! — воскликнул Милютин.

— А вы чего захотели?.. Продемонстрировать силу? Объявить мобилизацию?

Милютин подавленно молчал.

— Горчаков убежден в сохранении мира любой ценой, — выдавил наконец он. — В то же время он все чаще и чаще повторяет, что мы должны быть готовы вести войну, не требуя особых финансовых средств сверх обыкновенного мирного бюджета. Трудно верить, что государственный человек может серьезно утверждать такую нелепость.

Это была откровенная дерзость: говоря о Государственном канцлере, Милютин имел в виду государя. Но царь сделал вид, что не заметил ее.

— Ваше рвение к пользе Отечества достойно всяческих похвал, — сказал он, вставая и давая тем самым понять, что аудиенция закончена. — Прошу мне верить, Дмитрий Алексеевич: сделанные вами предложения мы рассмотрим самым внимательным образом.

Вдруг сразу как-то сникнув и поскучнев, Александр пожал Милютину руку и отвернулся к окну.

4

Поезд вышел из Москвы вечером, подолгу стоял на пустых, унылых станциях, а когда миновал и Усад, дремавший до сих пор в своем отделении генерал-майор от инфантерии Николаи Григорьевич Столетов откинул от окна занавеску и с интересом стал вглядываться в слегка освещенный луною ночной пейзаж.

Ехал он не по служебным делам, а в короткий отпуск, чтобы отдохнуть и повидаться с родными перед новым назначением.

Прошло уже без малого тридцать лет, как он покинул впервые Владимир, уехал на перекладных в Москву в потертой гимназической шинельке, с маленьким сундучком, набитым книгами, чтобы продолжить учебу в университете.

Путешествие в древнюю столицу было в ту пору делом далеко не простым — провожали его всей семьей, и соседи толпились возле дома, мать с распухшими от слез глазами совала ему в руку узелок с испеченными накануне пирожками, сестры, потупившись, стояли у крыльца, на бледном личике младшего брата Саши застыла напряженная улыбка. Один лишь старший брат, Василий, держался молодцом: сыпал направо и налево шутками, распоряжался сборами, успокаивал мать и в то же время ухитрялся каждый раз быть возле Николая. "Ну, брат, трогай, трогай. С Богом, с Богом!" — закричал он ямщику, и тогда, обернувшись, Николай увидел его наполненные слезами глаза. Мать рванулась вослед возку, но Василий придержал ее, обняв за плечи, и так стояли они до тех пор, пока возок не свернул на Мещанскую.

И еще раз побывал Николай в родном доме напротив Рождественского монастыря — уже по окончании университета, перед самым своим отъездом в действующую армию. Те дни были особенно тяжкими, и вспоминать о них он не любил. Даже Василий упрекнул его за легкомыслие, а уж кто-кто, как не он, должен был понять своего брата: не честолюбие заставило Николая сменить карьеру ученого на нелегкую солдатскую службу. Это было чувство долга и… видимо, призвание: вся последующая его жизнь была наилучшим тому доказательством. Сейчас в этом никто не сомневался, а в те дни сколько было выслушано упреков! Уехал он из Владимира с тяжелым чувством вины и какой-то недосказанности — и снова были долгие проводы, и снова мать совала ему в руки узелок с пирожками, а Василий, вдруг сразу постаревший и непохожий на себя, кричал ямщику: "Трогай, трогай!"

"Ах ты, черт возьми, как быстро все меняется в этом мире", — думал Николай Григорьевич, глядя за окно вагона. Еще недавно возвращался он из Туркестана по обожженным нещадным солнцем бескрайним степям, а сейчас мчится в уютном вагоне, и тучка рядом бежит, просыпая на землю реденький прохладный дождь. Ветерок заносит в приоткрытое окно волнующий запах влажной зелени, шорох увядающих деревьев, местами распахиваются сбегающие к речкам темные деревеньки, которые стояли еще и тогда, когда он ехал впервые в Москву.

Генерал не был склонен к излишней чувствительности, походная жизнь выработала в нем твердый и грубоватый характер. Но сейчас вдруг дрогнула и тихо завибрировала какая-то незнакомая ему струна, звук которой доносился из детства, такого далекого, что, казалось, его и не было никогда.

А ведь было же, было все это! Были и походы за Клязьму в грибные лешачьи места, и рыбалка в заводях тоже была, были и исхоженные вдоль и поперек пыльные улочки Владимира, и этот особый запах березового дыма, который стлался зимними утрами по занесенным высокими снегами дворам. Была и уютная изразцовая печь в родном доме, возле которой собиралась по вечерам вся семья: сестры занимались вязаньем, вышивали коврики, а он, сидя с Василием за накрытым узорной скатертью столом, зубрил урок французского. За окнами ветер хлопал ставнями, шелестела ледяная метель. И так тепло, так спокойно и ясно было в те дни, так прочен и понятен был мир и все, что стоит и держится на нем, что казалось — однажды заведенный порядок незыблем, как незыблемо небо и все, что дальше, и все, что под ним.

Николай Григорьевич вздохнул и отвернулся от окна, посмотрел на тихо посапывающего напротив него Колю Золотухина. Вот завидная простота: едва только сели в вагон, едва устроились на своих диванах, как он тут же и задремал. А тоже из Владимира, из Покровок, тоже не виделся с родными столько лет — да вот не волнуется же, не высовывается в окно, воспринимает и эту поездку как неизбежное. И в туркестанских походах Золотухин вел себя молодцом, зря не суетился, под пули не лез, но и не прятался за спины товарищей. К Николаю Григорьевичу был привязан необыкновенно.

Для этого имелись свои причины. С семьей Золотухиных Столетова связывала давнишняя и крепкая дружба, которая началась еще в ту пору, когда Николаша пошел во второй класс гимназии.

Характер у Столетова был общительный: даром что мал — слыл он большим выдумщиком на разные игры и шалости, в доме у них всегда было полно детворы, шумно и весело, но чаще других бывал у них Петька Щеглов, сын разорившегося помещика Евгения Владимировича, жившего уединенно и гордо в своем имении Покровки.

Пришедший в ветхость дедовский дом Щегловых, стоявший чуть поодаль от Покровок, являл собою довольно жалкое зрелище: покосившиеся колонны у входа, облупленная штукатурка, прохудившаяся крыша. Но зато были там прекрасный, ухоженный сад и библиотека, набитая старинными книгами. Соседи посмеивались над непрактичным помещиком, язвили в своем кругу, вспоминая, как отец Евгения Владимировича, крутой и своенравный Владимир Федорович, спустил за карточным столом в Баден-Бадене все свое состояние, вплоть до фамильного серебра и дедовских орденов. Но мало кто знал, а Евгений Владимирович с соседями не откровенничал, что дед Щеглов отличился в кампании двенадцатого года, командовал батареей под Малоярославцем и еще до того состоял в переписке с Кутузовым, который его очень ценил и ставил в пример за храбрость и основательное знание военной истории.