Герцог с татуировкой дракона - Берн Керриган. Страница 5

Доктор Холкомб вошел уверенно, широко шагая.

– Ну что, старина, как насчет того, чтобы снова посидеть?

Раньше доктору Холкомбу он отвечал. Словами. Когда они были наедине. Ему никогда еще не приходилось говорить при мисс Везерсток, к тому же прижимающей его руку к своей груди.

Должно быть, он кивнул, потому что почувствовал, как сильные руки Холкомба оказались между подушкой и плечами. Им троим пришлось повозиться, прежде чем в очередной раз его усадить.

Закружилась тьма, и мир опрокинулся.

Она не отпустила его. Схватив за руку, удержала его, словно якорь. Постепенно головокружение и звон в ушах прекратились, затихая, словно вибрация струны какого-то щипкового инструмента, теряя яркость и остроту, пока бесследно не исчезла.

– Вы готовы? – спросил Холкомб.

Он сглотнул и кивнул.

Едва слышный стрекот ножниц эхом отдавался у него в голове. Он задержал дыхание, когда ослабла тугая повязка, и ее рука сжала его крепче. Он не понял, кто из них дрожал. Может быть, они дрожали оба.

Сначала сняли бинты в нижней части лица, затем с глаз, которые он тут же вылупил.

В золотом очертании плясали сапфиры.

– Вы меня видите? – прошептала она, чуть дыша.

Он должен ей ответить. Воистину должен. Но казалось, все на свете перестало слушаться его. Ни одно слово не могло пробиться сквозь толщу его горла.

– Закройте глаза, пожалуйста, – отрезал доктор Холкомб.

Он с досадой повиновался и покорно дал врачу промыть мокрой теплой тряпкой нос, затем он сразу же, как только улучил момент, открыл глаза. Его пристальный взгляд жаждал ее.

– Вы меня видите! – воскликнула она.

Видит ее? Он поглощал ее. Пожирал ее. Заполняя мельчайшими подробностями опустошенную память с нечеловеческой точностью. На самом деле он больше ничего не мог видеть. Да и не очень хотел.

Пухленькие щечки с ямочками, сиявшие очаровательной улыбкой. Полные чувственные губы. Копна непослушных темно-медовых кудрей, разметавшихся поверх простого персикового цвета платья.

Он понял, что не поэт, потому как слова, приходившие ему на ум, одновременно грубы и неуместны.

У него не было идеала, с чем сравнивать ее. Ни одной метафоры. Но он вспомнил статую ангела, возвышавшуюся над тюремным двором. Нежную и в то же время торжественную, с каменными волосами, струящимися на сложенные в молитве руки. Ее голова была слегка наклонена, и благосклонный взгляд словно охранял покой усопших.

Мысль о том походившем на нее ангеле, скучавшем по нему, любившим его, считавшим его ушедшим, давала силы ползти, невзирая на переломы и ожоги, под проливным дождем к обочине дороги.

Но за эти несколько недель, проведенных в темноте, размышляя через боль, он кое-что осознал. Никто за ним не пришел, хотя старый граф раструбил о нем по всей округе. Он очнулся в могиле для нищих, его спасли, постылого и никому не нужного.

Или хуже того. Проклятого.

У него были враги. Те, кто избил его до полусмерти. А может даже, они считают, что и вовсе убили.

А теперь… у него появился настоящий ангел. Тот, кто вернул его к жизни. Воплощение красоты, не передаваемой ни одним художником. Ее лицо – творение любящей небесной руки.

Она была юной. Совсем юной.

А он? Он так не думал. Он чувствовал себя старым как мир.

Несмотря на то что полуденного света в помещении вполне хватало, они задернули шторы и зажгли одну-единственную свечу, для первого знакомства. Она вся будто сияла изнутри, излучала свет одновременно таинственный и чистый. Ее широко открытые лазоревые глаза сверкали подобно драгоценностям на фоне чистой, точно покрытой золотом кожи. Она, определенно, была слишком мягкой, чтобы быть настоящей. Слишком божественной, чтобы быть смертной. Слишком золотой, чтобы быть созданной из глины, как он.

А он…

«О черт меня побери! – думал он. – На кого я похож?»

Ему нужно… кое-что. То, чего нет ни в темном шкафу у дальней стены, ни на тумбочке, но…

Вот оно. Над раковиной цвета слоновой кости справа от него.

Зеркало.

– Вам сейчас… лучше не смотреться.

Нос сморщился от беспокойства, а на лице она, поняв истинную причину его смятения, с трудом сохраняла выражение напускного хладнокровия.

Его плечи обессилили и поникли. Он хотел вырвать себе глаза. Хотел, чтобы она отвернулась. Оставила его. Его сердце съежилось, будто охапка сырого мусора, брошенного в огонь.

Потому что она подтвердила его худшие опасения.

– Я – чудовище, – простонал он.

Неужели это его голос? Такой скрипучий и шершавый, как та выгребная яма, из которой он выбрался.

Черт, неужели это первые слова, сказанные им ей?

– О нет! – Она еще сильнее сжала его руку. – Не смейте так думать! Вы – чудо! Настоящее чудо.

Блеск ее глаз был так убедителен, что он не мог смотреть в них.

– Вы не должны лгать. – Взглянув на впечатляющие, курчавые, точно баранье руно, бакенбарды доктора Холкомба, он ощутил спазм в желудке от мрачной пустоты.

– Нос ваш срастается не так ровно, как я надеялся, и опухоль больше, чем я ожидал. Что насчет остальных… ваших легких ранений, то их исцеление займет не так много времени. Чуть больше потребуется на лодыжку, на нее не следует наступать, пока я через несколько недель не освобожу вас от гипса.

Доктор наклонился, чтобы взять свечу и, держа ее перед глазами, проверить реакцию зрачков.

Он сжался, словно хотел спрятаться от мужчины. Эмоциональный порыв был настолько мощным, что он, не желая того, вздрогнул. По коже побежали мурашки, а в крови загудели свирепость и… страх.

Холкомб сделал вид, что не заметил.

– Хотя ваш глаз все еще красный, он реагирует на свет и движение. Вы видите так же, как прежде?

Правда была в том, что он понятия не имел.

– По-моему, я прекрасно вижу.

– Все сказанное мисс Везерсток верно. Ваше выздоровление – не что иное, как чудо. Честно признаюсь, я не ожидал, что вы выживите.

– Вот видите? – подбадривала она. – Чудо, а не чудовище. И потом, чтобы считать себя чудовищем, нужно сначала совершить что-нибудь чудовищное.

Он совершил.

Это откровение камнем прокатилось по всему телу. И доказательством служила его свирепая неосознанная реакция на все и всех.

Кроме нее.

Продираясь сквозь болезненную пустоту своего разума в поисках хотя бы малейшего намека на прошлое, он так ничего и не обнаружил. Он ничего о себе не помнил. Ни имени. Ни возраста. Ни происхождения. Даже цвета волос и глаз.

Тем не менее мощные, почти животные знания открывали ему ужасающее представление о своей сущности.

Он понял, что знает о вещах, о которых могло знать только чудовище. Заметил то, что заметило бы только чудовище.

Он смог бы убить. Вот тем декоративным ножом для открывания конвертов, подушкой, что под головой, кувшином для воды, разбив его вдребезги. Он смог бы и всегда мог вспарывать артерии, а если надо, то и горло целиком. Он точно знал, как нанести смертоносный удар. И сколько времени на это потребуется. Где применить силу, а где лишь нажать.

Боль была не только тираном, удерживающим его ни на что не способным, прикованным к этой кровати. Она была его инструментом. Его другом. Единственным другом, которого ему удалось вспомнить.

И как же так случилось, что он ничего о себе не помнил, однако с точностью сохранил навыки?

Прикосновение доктора вызывало непонятное отторжение. Сильный с холодным взглядом мужчина. Тот, в ком было больше силы, чем в нем.

Пока что.

Этого он не мог терпеть. Почему?

Он уничтожающе уставился на доктора Холкомба, измерявшего пульс на его горле.

Холкомб неодобрительно взглянул на него, прежде чем встать.

– Я, пожалуй, схожу к барону и расскажу новости. – Он задержался в дверях. – Мисс Везерсток, не желаете составить мне компанию?

– Я останусь и прослежу, чтобы наш пациент съел хотя бы несколько ложек супа.

– Вы уверены, что вам стоит находиться наедине с…

– С нами будет все хорошо, доктор Холкомб, спасибо вам большое за все.