Снежный ком - Чехов Анатолий Викторович. Страница 50

— Очень просто, — повторила она. — Трубы действительно сложили к нам во двор, потому что у шофера сломался прицеп. Он выбрал самых порядочных людей, сгрузил трубы, оставил нам записку, а сам поехал в мастерскую чинить прицеп. Завтра утром погрузится и уедет. Вполне понятно, что нас в это время дома не было.

— Верно! — радостно воскликнул Тема. — Ай да Симочка! Так мы и решим! Ну ты просто умница! А записку от имени шофера сочиним запросто!

Но в следующую минуту он уже снова засомневался:

— Ну как, Борька, получается? Трубы не только не наши, но мы о них и знать ничего не знаем?

При всей своей прозорливости и хитрости Тема даже не подозревал о моем истинном отношении к нему, и это меня пока что устраивало. Перед такими, как Тема, нельзя открываться раньше времени.

Как ни странно, история с трубами очень даже подправила мое еще недавно совсем убитое настроение. Правду говорят, «чудес на свете не бывает»: понемногу мне раскрывались секреты житейских успехов Темы. И тут я, продолжая разыгрывать наивного парня, кажется, немного переборщил:

— А деньги как же? Деньги-то ты за трубы уплатил?

Тема, не отвечая, некоторое время смотрел на меня.

— Вот что, парень, я тебе скажу, — произнес он наконец. — Иди-ка ты со своей сверхчестной физиономией к участковому и узнай у него, ну, например, не нашлась ли белая коза?

— При чем тут коза?

— Ну какой ты бестолковый! «Белая коза с черным пятном!»

В голосе его я почувствовал подозрение, и это меня насторожило. Но я продолжал затеянную мной игру:

— Чья коза? В Костанове и коз-то никто не держит.

Я сделал вид, что никак не могу взять в толк, чего он от меня хочет.

— Вот и хорошо, что не держат, — сказал Тема. — Ответят: «Не нашлась», а ты: «Извините», и — пошел. А сам поглядишь в это время, сидит ли там шофер, что трубы нам привез, может, мы с тобой зря панику поднимаем?

Видимо, Тема по-прежнему считал меня чуть ли не сообщником.

— Н… ну, не знаю, — начал я тянуть время, еще не решив, что отвечать ему, и тут увидел, а вернее, услышал, что по улице снова протарахтела телега, и только теперь вспомнил точно такое же тарахтение с подвизгиванием осей, когда Тема прятал трубы. Наверняка телега была та самая. И чего это она туда-сюда ездит?

Я глянул через забор и увидел в прозрачных летних сумерках, что это фельдшер Клавдий Федорович едет на своих дрожках в сторону больницы. Тут я вспомнил свое обещание выручить из больницы дядюшку Фрола.

— Клавдий Федорович! Клавдий Федорович! — крикнул я и выскочил за ворота, слыша за собой приглушенный голос Темы:

— Борька! Куда?

— В милицию! Спрашивать про белую козу с черным пятном!

— Как только узнаешь, сразу же возвращайся сюда! — крикнул мне вдогонку Тема. Он был сейчас так озабочен, что, может быть, еще не сообразил: именно Клавдий Федорович, проезжая мимо, видел, как мы прячем трубы.

Выскочив за ворота, я изо всех сил припустил за Клавдием Федоровичем, благо лошадь шла шагом, и он не успел далеко отъехать. Догнав его, я прыгнул на ходу в тележку, сел боком, свесил ноги.

Старый фельдшер обернулся, глянул на меня через плечо. На загорелом, темном лице блеснули чистые белки глаз. Он задержал на мне, как я заметил, насмешливый взгляд, ничего не сказал.

— Здравствуйте, Клавдий Федорович, — поспешил я его приветствовать. — Не прогоните?

— За что ж тебя прогонять? Сиди, коли сел…

Несколько минут мы ехали молча.

Правду сказать, костановский фельдшер Клавдий Федорович — муж Аполлинарии Васильевны — совершенно непонятный для меня человек. Говорят, еще и Костанова на этом месте не было, а Клавдий Федорович уже был и людей от разных болезней лечил. Медицинское училище он окончил еще до революции. Сколько же ему лет? Наверняка за семьдесят, а на вид и шестидесяти не дашь, хотя лицо у него и темное и морщинистое, но со здоровой кожей. И глаза ясные… Сам Клавдий Федорович сухой и крепкий, как та жердь, что не прямо растет, а винтом. Сколько ее бураны и ветры ни гнут, она от этого только крепче становится. Говорят, был он по чьей-то клевете в «местах не столь отдаленных», всю войну проработал в медсанбате, тоже фельдшером, несколько раз ранен. А когда отвоевал, опять в родное Костаново вернулся. Так здесь и живет, и нет ему сроку, износу…

Если какой-нибудь врач-специалист знает только свое: кто в горло смотрит, а кто в ухо или в глаз, кто слушает стетоскопом со стороны груди, а кто со стороны спины, — то Клавдий Федорович умеет лечить все и всех: и взрослых, и детей, и мужчин, и женщин, и молодых, и старых, и от живота, и от простуды, и аппендицит вырезать, и роды принять. За это его и уважали не только в Костанове, но и во всей округе.

— Дело ведь не в том, прогнать или не прогнать, — решив, видимо, продолжить разговор, сказал Клавдий Федорович.

— А в чем же?

— А в том, что пока тебя черти по деревне носят, девку твою другой увел.

— Какую девку? — ляпнул я и от собственной глупости покраснел так, что сразу стало жарко. Хорошо, что в темноте Клавдий Федорович этого не увидел.

— А то не знаешь какую, — спокойно сказал он.

— В общем-то знаю, — промямлил я. — Кто увел?

— А то не знаешь, кто? — так же спокойно ответил Клавдий Федорович. — Тема ваш преподобный. Вроде и жена у него молодая, а выходит, еще моложе потребовалась: целовались они с Ларисой в моторке то… — Клавдий Федорович дернул вожжами: — Но, милая!

«Значит, это уже ни для кого не секрет, — стучало у меня в голове. — Какая же Лялька гадина!»

Одно дело, когда я это видел один: мог бы еще себя обмануть, мол, целовал отчим дочку, и совсем другое, когда эти поцелуи видели посторонние!.. Что она нашла в этом носатом дятле? А я-то надеялся, думал!.. Что думал? Какие у меня основания хоть что-то думать о Ляльке, когда она меня и за ровню не считает, так, за младшего братишку, которого можно поцеловать, будто пупса, в нос!.. Но я не позволю!.. Что не позволю? Что я — Борис Петрович Ворожейкин — могу сказать в свое оправдание, когда у меня и фамилия какая-то несерьезная? Ровным счетом — ничего! Но уж если и Клавдий Федорович считает, что она «моя девка», то как только она могла себе позволить такое?.. Дядя Фрол и тот, когда я заикнулся ему, что, мол, Тема — ее приемный отец, — обругал меня дураком и сказал: «В твоем возрасте я эти вещи уже понимал…» И я понимаю, да тол ку-то что?

Я покосился на Клавдия Федоровича, пытаясь определить, смеется ли он надо мной. Но сухое и твердое, изрубцованное морщинами лицо старого фельдшера оставалось невозмутимым. Всем давно было известно, что Клавдий Федорович никогда и ни над кем не смеялся, разговаривал мало, только по делу, и только серьезно.

Ругая себя последним дураком, я тут же вспомнил, как иронически разговаривала со мной Лялька. Одно дело, когда мой позор, «мой жалкий жребий» и унижения никто не знал, и — совсем другое, когда теперь во всей деревне будут судачить: «А Борьку Ворожейкина вокруг пальца обвели».

«И не говори, подружка, — подхватит какая-нибудь сердобольная бабенка, — молодо-зелено! Куда ему супротив этого приезжего Темы! У Темы-то и денег карман, и друзей всюду понатыкано, — сожрет его Тема».

Слишком неравны были силы — мои и прожженного, опытного борца за место под солнцем — Темы. И все-таки я не собирался отдавать ему Ляльку. Неожиданная мысль пришла мне в голову.

— Клавдий Федорович, — спросил я, — а вы что, тоже на аэродроме были?

— Ясно, был, — ответил тот спокойно. — Иначе как бы их спектакль видел? Да они и не таились…

— Ну а Ляля улетела с тем самолетом, что на аэродроме стоял?

— А почему же нет? Дело-то простое…

— Для кого простое, а для кого и не очень, — сказал я искренне.

— А чего ж тут хитрого? — возразил Клавдий Федорович. — Будет у тебя, не дай бог, аппендицит или заворот кишок и для тебя самолет вызову… Сегодня вот деда Никанора с ущемленной грыжей отправил.

— Так это вы самолет вызывали?

— Кто ж, кроме меня?