Душа Пандоры (СИ) - Арнелл Марго. Страница 45

— Я должна понять, почему это происходит.

— Проклятие богов? — предположила Цирцея.

— Я об этом думала. И наверняка не раз. — Деми вскинула голову, с надеждой глядя на нее. — Вам известно куда больше моего. Что вы знаете о божественном проклятии?

Колдунья в задумчивости покусала нижнюю губу.

— Боги обидчивы и злопамятны, и истории многих людей тому в подтверждение. Например, охотника Актеона, которого Артемида превратила в оленя за то, что наблюдал за ней, купающейся, вместо того, чтобы в священном страхе уйти. Судьба Актеона печальна: он стал добычей собственных же охотничьих собак. Что до Нарцисса… его история наверняка тебе знакома.

Деми кивнула. Сын речного бога и нимфы, он был невероятно хорош собой, но очень холоден и высокомерен. Он отверг каждую женщину, что добивалась его любви. Среди отвергнутых им оказалась и нимфа Эхо. От горя ее тело увядало, она таяла, словно вчерашний снег под лучами солнца, пока от нее не остался только голос, способный лишь повторять за кем-то другим. Узнав историю Эхо и иных отвергнутых Нарциссом женщин, богиня возмездия Немезида решила его наказать. Она заманила полубога в лесную чащу, обманом подвела к источнику с чистой и спокойной, словно зеркало, водой, на поверхности которого он увидел свое отражение. Нарцисс влюбился в собственный образ, но страдал, как и Эхо, от неразделенной любви. Как и она, он истаял, а на его месте вырос прекрасный цветок — нарцисс.

— Но наказание богов обычно преследует человека на протяжении одной прожитой им жизни. И Актеон, и Нарцисс, насколько мне известно, пройдя через Аид, через безрадостную жизнь мертвых, получили свой шанс на новую жизнь, хоть и не получили — что ожидаемо — божественного благословения. Как и другим, им подарили шанс прожить новую жизнь, и они начали все с чистого листа.

— Но Арахна ведь осталась пауком на века.

— Это скорей исключение. Ты — девушка не совсем обычная, необычна и твоя история. А потому… Да, это возможно.

Деми до боли закусила губу, невидяще глядя поверх плеча безмолвного Никиаса, что замер у окна.

— Божественное проклятие можно как-то распознать?

— Прежде делать этого мне не приходилось. Но даже если и так… что ты с ним сделаешь? Его не вытравишь из тела.

В Деми, словно в колдовском котле, закипала решимость. Она не исправит содеянного, если останется… такой. Если любое проявление божественных сил в ее руках будет превращаться в тьму, что полнится ядом. А значит, остается последнее средство, последний отчаянный шаг.

— Я буду просить о милости бога, который меня проклял.

Никиас фыркнул, но Деми на этот раз даже не удостоила его взглядом. Цирцея все в той же задумчивости смотрела на нее, и было трудно понять, прочесть ее мысли.

— Я не знаю подобных ритуалов. Но о том, что тебя волнует, попробую узнать у богов.

— А до тех пор, пока не поймешь, что с тобой не так, — подал голос Никиас, — пока ты не избавишься от… что бы это ни было… тебе нельзя касаться пифоса.

— Никиас… — протянула Цирцея.

В ее голосе читался укор, но это было скорее игрой, кокетством, нежели искренним сопереживанием. Казалось, колдунья просто оттачивает свое, схожее с актерским, мастерство — умение примерять разные маски.

Никиас резко отвернулся от окна. Его глаза блеснули.

— Вы хоть понимаете, к чему это может привести? Что, если надежда в руках Пандоры превратиться в гибель всему живому?

— Он прав, — хрипло сказала Деми.

Правда жалила хлеще роя ос, хлеще ядовитой паутины, но быть правдой от этого не переставала. Она отчаянно хотела доказать Алой Элладе, что может не только разрушать, но и созидать, и для этого ей нужна была Элпис. Но не этими руками из пифоса ее вынимать. Не теми, что искажали все, чего касались.

В ожидании ответа Цирцеи — и ее посланца к Афине — Деми помогала колдунье, как могла. Никаких проявлений магии она больше не касалась. Собирала и толкла травы, чтобы рассовать их по мешочкам, ловила в кладовой пауков, вместе с Никиасом и Ариадной отправилась к ореадам[1], чтобы отщипнуть кусочек от их каменной кожи.

Она не собиралась становиться служанкой Цирцеи и — пока — не считала себя чем-то обязанной ей. Деми просто нужно было занять чем-то голову и руки. Ариадна говорила: для мыслей — горьких, разрывающих душу — достаточно и бессонных ночей.

Цирцея меж тем колдовала над ритуалом, сверяла свои записи, что-то правила, смешивала травы и порошки, варила зелье за зельем. Каждое пробовала и после каждого утверждала: слишком слабое. Печать на душе Деми ему не сломать.

Им нужен был божественный ихор.

Деми не могла сказать, что за проведенное на Ээе время так уж сблизилась с Никиасом, но верила Ариадне, когда та говорила, что лед между ними треснул… пусть до его таяния еще далеко. Глаза Никиаса при взгляде на Деми больше «не метали молнии», что, если верить дневнику, случалось в прошлом. Они по-прежнему не испытывали друг к другу особой привязанности, но, быть может, примирились с присутствием в их жизни друг друга.

На Ээе, подконтрольной Цирцее территории, царило спокойствие, не свойственное Алой Элладе. Во всяком случае, той ее части, память о которой Деми смогла сохранить. Порой в калейдоскопе ее воспоминаний, воскрешенных невзначай брошенными кем-то словами, мелькали эринии во главе с Аллекто, атэморус, нападающие на людей, забирающие души керы… На Ээе главными врагами Деми были дикие звери и ощетинившиеся шипами мысли в голове.

Однако Никиас все равно сопровождал их с Ариадной. Не от великой, конечно, симпатии и искренней заботы о Деми — лишь потому, что счел себя обязанным оберегать ее до самого конца. До момента, когда Элпис ее рукой будет выпущена на свободу. Однако долгие путешествия по горам, холмам и долинам невозможны без разговоров. Во время них Деми, как мозаику, собирала его образ. Там — оброненное в гневе слово, там — яростный или уничижительный взгляд. Внутри Никиаса жила страсть и тревога. Что-то до стиснутых кулаков, сжатых зубов и побелевших костяшек беспокоило его.

Наедине с Цирцеей Никиас по обыкновению молчал. Тем неожиданней оказался спор между ними, который Деми, отлучившись за травами, застала уже разгоревшимся. Не нужно было прислушиваться, чтобы понять недоверие Никиаса к колдовству Цирцеи. Или же, что верней, к любому колдовству.

— Я не буду переубеждать тебя, — насмешливо говорила Цирцея, — но колдовская наука создана людьми, что были одержимы мечтой приблизиться к богам по силе. Что лучше любых слов говорит о ее могуществе.

— Ни о чем это не говорит. Лишь о вечном неудовлетворении людей своей сутью. К тому же есть вещи, недоступные самим богам.

Цирцея бросила толочь травы в ступке, которые собиралась соединить с каплей крови нереид[2]. Внимательно вгляделась в лицо Никиаса.

— Колдовство не помогло тебе в прошлом, верно? Но то лишь потому, что ты не был знаком со мной.

Деми замерла, напряжение сковало тело. Даже Ариадна, сидящая в уголке, оторвалась от книги — что всегда делала с большой неохотой. Если Деми на Ээе зачаровывала близость магии, что творилась человеческими руками, и создание зелий из трав и порошков, то Ариадну было не оторвать от библиотеки Цирцеи, которую та собрала из книг с разных уголков Алой Эллады. По большей части, они были посвящены колдовству, но, кроме того, еще и истории мира. Среди них попадались книги настолько древние и редкие, что Ариадна за все свои жизни никогда их не встречала. Там, среди хрупких страниц, плетельщица зачарованных нитей с удовольствием и терялась. Однако теперь она смотрела на Никиаса во все глаза. Выжидающе, как и Деми.

Тайна, что запеленали в черные ткани, готова была просочиться наружу, через брешь, которую нащупала в Никиасе Цирцея. Но он снова закрылся наглухо, залатал — для видимости — все свои изъяны. Прочитав это в потяжелевшем взгляде, Цирцея мягко сказала:

— Я могу помочь. Дай мне хотя бы попытаться.

— Нет.

Слово тяжелое, будто Сизифов камень. Неумолимое, словно кандалы.