Сны листопада (СИ) - Леру Юлия. Страница 19

— Ах вот как? — зарычал он мне в лицо. — Вот что, значит, ты задумала, Юся? Не будет этого, тебе ясно, не будет, ты поняла?

— Почему ты это делал? — завопила я, вырываясь. — Скажи мне! Скажи мне, Костя, черт тебя дери, скажи!

— Да потому что я не собирался к тебе возвращаться! — выкрикнул он. — Никогда!

Тишина, наступившая вслед за его словами, зазвенела. Мы уставились друг на друга, и не знаю, чего я ожидала, но этих слов — точно нет, и они впились в мое горло, ухватили меня за шею и, казалось, лишили даже возможности вдохнуть.

— Не собирался? — наконец кое-как выдавила я.

— Да, не собирался, — яростно выплюнул он. — Ты мне все нервы вымотала своими истериками, Юся. Ты мне всю кровь выпила!.. Я уже ненавидел тебя до полусмерти, но все равно возвращался к тебе, как приклеенный, как последний идиот! — В новой тишине было слышно его тяжелое дыхание. — Я не прятался с твоими подружками на сеновале, пока ты ждала меня дома, я не спал с тобой и с кем-то еще одновременно, — я не изменял тебе, Юся, я уйти от тебя пытался, навсегда уйти!.. Ну, рада теперь? Довольна?

— И чем я должна быть довольна? — огрызнулась я.

— Ничем, — тут же огрызнулся Костя в ответ, отпуская меня и перемещаясь на свою сторону постели.

— Раз ничем, какого черта спрашиваешь?

— Лучше не зли меня сейчас, Юся, — сказал он, явно с трудом сдерживаясь. — Лучше не начинай.

— А то что?

Костя встал с постели и вышел на балкон, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла.

Глава 16

Я крепилась и терпела, пока Костя не заснул, но потом все же позволила себе заплакать, и долго лежала, глядя лицом в потолок и не стирая с лица катящихся по нему слез и слушая, как за окном свистит ветер и бьет в стекло мокрый снег.

Я вспоминала наши последние перед расставанием ссоры, жестокие слова, которые мы друг другу тогда наговорили, и понимала — да, я бы и сама не хотела возвращаться туда, где были ненависть и боль, и удары, которые мы с такой филигранной точностью и так без оглядки друг другу наносили, но…

У нас так было не всегда. Совсем не всегда.

Такой же снег шел в тот вечер почти пять лет назад, когда Костя, наконец, закончив отделку своей части дома, собрал своих друзей — и меня в том числе, — на посиделки в честь новоселья. Мы встречались к тому моменту уже два месяца, и мои подруги то и дело с любопытством интересовались, как долго еще я намерена «мариновать» Лукьянчикова, прежде чем у нас будет «это»…

Тогда «это» случилось.

У нас как назло заболела собака Кнопка, и целую ночь я и мама провели возле нее — боялись, что умрет до приезда ветеринара, который обещался заглянуть утром с лекарством и сделать укол. День я тоже провела на ногах в своих заботах и хлопотах по дому, и в результате в самый разгар веселья начала клевать носом и едва не уснула прямо за столом. Я попросила у Кости часик передышки — расходиться они не планировали всю ночь, — рухнула на кровать в его комнате прямо в платье и вырубилась, едва голова коснулась подушки.

Проснулась я в полной тишине и темноте — но, как и следовало ожидать, не одна. Рука Кости обнимала меня со спины, его теплое дыхание согревало мне затылок, и голос, раздавшийся над ухом через мгновение после того, как я попыталась отодвинуться, был полон нескрываемого недовольства:

— И куда это ты собралась?

— А ты как думаешь? Домой. — Рука сжалась крепче, и я довольно улыбнулась в темноте. — А который час? Я долго спала?

— Нет, — сказал он, словно невзначай задевая губами мое ухо. — Минут сорок, может, час. Все разбежались, когда ты начала храпеть.

Храпеть? Я ткнула Костю локтем.

— Я не храплю!

— Ясное дело, сейчас ты не храпишь. — Он издал смешок, и от низких ноток в этом смешке меня, как обычно, пробрало до самого нутра. — Но теперь я понял, почему ты так долго не решалась оставаться у меня на ночь.

— Лукьянчиков, ты, конечно, уверен, что после слов о храпе я начну снимать с себя платье, — сказала я возмущенно и снова попыталась отодвинуться, но в результате уже через две секунды оказалась лежащей на спине с прижатыми к постели руками, а сам Лукьянчиков смеялся мне прямо в лицо. — Не на ту напал. Пусти немедленно!

— Ну уж нет, Юся, — сказал он, все еще улыбаясь, — теперь — ни за что.

— Посмотрим, — сказала я и попробовала освободиться снова.

Костя подначивал меня, пока я не выдохлась и не сдалась, не зная, то ли смеяться, то ли злиться из-за того, что он так легко удерживает мои руки своими. От него пахло алкоголем, но мне не казалось, что он пьян настолько, чтобы не понимать, что именно делает. И я не сопротивлялась по-настоящему. Я знала, что стоит мне на самом деле попросить, чтобы Костя меня отпустил — и он отпустит, хоть и будет недоволен и разочарован и, возможно, даже больше не попытается никогда.

— Признайся, это и был твой план, — наконец сказала я, задыхаясь и все-таки смеясь. — Воспользоваться моей слабостью и однажды уже затащить меня в постель.

В темноте его лицо казалось странно чужим.

— Так я тебе все и рассказал.

Костя наклонился, чтобы поцеловать меня, и я потянулась к нему, встречая его губы своими. Его рука отпустила мою, чтобы забраться мне под платье, поползла вверх по бедру, задирая подол все выше и выше, прижимая меня все крепче и крепче, пока он не оказался почти лежащим на мне.

— Хочешь уйти?

…И на мгновение я растерялась и уставилась на него в темноте, не понимая, шутит Лукьянчиков или нет.

— Юся, я ведь на самом деле хочу затащить тебя в постель.

Я опустила руку, которой обнимала его за шею, подняла другую, которую он освободил только сейчас, и уперлась руками в его грудь, будто намереваясь оттолкнуть.

— Но если ты не готова, то, ясное дело, я не стану, — закончил он с таким явным разочарованием в голосе, что я едва не рассмеялась. Но только опустила руки вниз и ухватилась ими за край его черной футболки, чтобы потянуть ее наверх, и глаза Кости блеснули заметной даже в темноте кошачьей прозеленью. — Ах вот ты как, значит. Играть со мной вздумала?..

— Это тебе месть за храп, — сообщила я, прежде чем поцеловать его снова.

Я помогла ему стянуть с себя футболку и джинсы, а потом — уже с меня — платье и колготки. Костя бросил нашу одежду на стоящее рядом кресло и на несколько секунд замер, разглядывая меня, и я тут же взъерошилась, чувствуя себя странно беззащитной под его взглядом:

— На мне что, цветы выросли, Лукьянчиков, что ты такого увидел?

— Тебя, — сказал он просто, а потом…

А потом были его руки и губы на моей шее, груди, животе и ниже, бесстыдные, неторопливые, уверенные и одновременно нежные, заставляющие меня цепляться за простыни и хватать ртом воздух, которого мне вдруг стало так мало.

Мои руки, спустившиеся по его гладкой груди и по животу вниз, не такие уверенные, но не менее бесстыдные, и его: «Ты с ума меня сведешь, Юся», сказанное со смешком, который тут же превратился в легкий стон, смешавшийся с моим смехом.

Поцелуи-вдохи и поцелуи-выдохи.

Мой неожиданный и сильный взрыв, и непреходящая дрожь, и его собственное освобождение минутой позже, и самодовольное и все еще слегка задыхающееся: «Ну вот, видишь, мой план сработал», на которое я смогла ответить только глупой улыбкой, спрятавшейся в темноте.

А потом — и это было не последнее потом за ту ночь, — Костя притянул меня к себе и уткнулся носом мне в висок, пока его пальцы осторожно и легко рисовали на моем животе круги, и какое-то время вокруг нас были только темнота и тишина, а за окном — метель и ветер, и спящий крепким сном под укрывающим его снегом листопад.

— Костя… — позвала я немного времени спустя, и он проворчал «ну чего», будто знал, что именно я хочу сказать, — мне пора домой.

— Не пора тебе никуда, — сказал он.

— Уже три. Я не останусь у тебя.

— Еще как останешься, — заупрямился Костя, хотя знал, это невозможно.