Вулканы, любовь и прочие бедствия - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин. Страница 36

В разгаре пора летних отпусков, и все спешат прочь, на Аликанте и Тенерифе, в горные районы Аурнессислы, на север страны. Я советую мужу поехать на дачу, но он не хочет. «Без тебя там весело не будет», — говорит Салка.

И хотя я вряд ли признаюсь самой себе, хорошо, что у меня есть причина быть не дома, с утра до вечера искать убежища на работе, сидеть над моделями и до ночи заниматься вычислениями.

— Милая моя старательная женушка, ты не спасешь мир, если угробишь себя работой, — говорит муж, когда я встаю из-за стола, благодарю за завтрак и прошу не ждать меня к ужину, так как мне надо работать допоздна.

— Это временно, — бубню я, надевая дождевик. — Ты же знаешь, как это бывает. Мы поедем куда-нибудь вместе, когда все закончится.

«Когда что закончится?» — спрашиваю я саму себя, пока еду на машине в западный район столицы. Тоумас все еще здесь: болезненный твердый узел у меня в животе, комок в горле, в моих ноздрях — его запах, возле кожи — его кожа. Я жду, пока он отпадет от меня, подобно тому как из тела выходит зараза; постоянно напоминаю себе, что для ее выведения требуется время. Это как детоксикация, твержу я постоянно, у меня должно получиться бросить любить, ведь удалось же мне в свое время бросить курить. Горе отступит. Печаль со временем угаснет, и в конце концов я перестану чувствовать себя так, словно сижу в глубокой яме и мне непозволительно смотреть на свет.

Прошла уже неделя с тех пор, как я порвала с ним, велела ему забыть меня, и все же он стоит перед дверью моего кабинета в этот дождливый июльский вторник. Дождь — желанный, он смывает пепел со стен в траву, стучит по стеклянной крыши Аскьи^[27], словно тысяча пальцев по барабану. Университет пустынен, за исключением геологического факультета, где вовсю кипит работа, дрожат сейсмографы, ходят посетители. Я жду группу зарубежных ученых и встаю, когда слышу стук в дверь, открываю с самой широкой улыбкой, на какую способна, но на пороге он, и я чуть не падаю от удивления и радости, а затем и ярости: да как он посмел! Он улыбается, только смех исчез из его глаз. Кажется, он снял шляпу и, как будто извиняясь, держит ее у груди, однако в руках у него не шляпа, в папка из толстого картона.

— Что тебе нужно?

— Это фотографии, — говорит он и протягивает мне папку. Говорит громко, словно специально для того, чтобы его услышали студенты в коридоре.

— Какие еще фотографии?

Он понижает голос:

— Пожалуйста, Анна. Давай поговорим! Мне очень нужно! На письма ты не отвечаешь, трубку не берешь. Нам с тобой нужно поговорить!

Я открываю рот, чтобы сказать, нет, нам, мол, не о чем говорить, попросить его уйти и больше здесь не появляться, но он уже вошел, и дверь закрыта; он протягивает ко мне руки, и весь мир для меня исчезает. Ничего нет — только головокружительная пустота, и в центре нее — мы вдвоем, в этом поцелуе, этих объятиях. Они заглушают слабый голос рассудка, занудно лепечущего о своем протесте, моя упорная воля разбивается в щепки, точно бревно в бурной ледниковой реке. Я нащупываю пряжку его ремня, он задирает мне юбку, и мы занимаемся любовью, — нет, спариваемся как животные на моем письменном столе, на распечатанных сейсмологических картах, циркулях, флуоресцентных маркерах, он врезается головой в настольную лампу, у меня от блузки отрывается пуговица и летит сквозь пыльный воздух кабинета, со щелчком приземляется на полку.

Фаградальсфьядль трясется, и мы там обе: женщины, которыми стала я; одна из них плачет от наслаждения, другая — от страха, думает о муже и детях, коллегах и зарубежных гостях, надеется, что наши стоны не слышны сквозь тонкие стены, что никому не потребуется войти в незапертую дверь.

Он испускает сдавленный крик, когда кончает. А я зажимаю ему рот:

— Тс-с, милый, тише, не выдавай меня. — И сама содрогаюсь, услышав, сколько нежности в моем голосе. Он закрывает глаза, а когда вновь открывает, из них текут слезы.

— Прости, — говорит он, как будто почти всерьез. Ведь я тоже плачу, от радости, страха и унижения, дрожащей рукой сталкиваю его с меня, натягиваю трусы и колготки и разглаживаю юбку, надеваю обувь и ковыляю к зеркалу, пытаясь поправить прическу. Лицо в буро-пятнистом стекле — один сплошной хаос, глаза — глубокие дыры отчаяния.

— Анна, — просит он, — поговори со мной.

— Да, потому что у нас всегда все так расчудесно бывает, — с горечью замечаю я. — Все наши разговоры заканчиваются именно так. Ты меня губишь. Ты разрушаешь мое счастье.

— Это не настоящее счастье, — произносит он. — Ты живешь во лжи.

Он стоит посреди кабинета и заправляет футболку в джинсы, исполненный щенячьей самоуверенности, и еще хочет, чтобы я все бросила и побежала за ним?! Больше всего мне хочется прибить его.

— Да как ты смеешь так говорить! Я прошу тебя оставить меня в покое, велю перестать писать и звонить, а ты не слушаешься! Продолжаешь преследовать меня, день за днем, неделя за неделей. Ты притащился ко мне на работу, ставишь под угрозу мою безопасность и существование, ты… ты меня домогаешься!

— Домогаюсь? — Он качает головой. — А может, еще насилую, а?

— Ты нарушаешь границы, которые я тебе ставлю.

— Границы? Блин, о чем ты вообще? Я тебя люблю, а ты любишь меня. Я не могу жить без тебя, а ты не можешь без меня. Только посмотри на нас! Мы себе не хозяева. И ты ничем не лучше меня!

— Тоумас, это бессмысленно. Я замужем. У меня добрый, красивый муж, замечательные детки, я люблю свою семью, живу хорошо. И почему должна все это бросить?

— Это фальшивка, ты и сама знаешь. Ты так хорошо играешь пьесу, что сама начинаешь верить. Ты любишь меня, а не его. Как ты можешь и дальше состоять с ним в браке?

— Тебе можно говорить что угодно. Терять же нечего: ни жены нет, ни семьи. Живешь в своей помойке нищенской богемной жизнью, и тебе кажется естественным, что я все брошу, чтобы разделить ее с тобой. Тебе нечего мне дать, у тебя нет ничего, даже машины!

Он смеется:

— Даже машины! Так вот в чем дело? Я для тебя недостаточно богат?

— Нет, конечно, — я прячу лицо в ладонях. — Ты просто такой… безответственный. Как подросток.

Он пожимает плечами:

— Зато со мной не соскучишься, правда? Пока мы занимаемся любовью, ты о деньгах думать не будешь. Любви машина не нужна, она умеет летать.

— Хватит нести бред, я сейчас серьезно. Я не могу допустить, чтобы какие-то запутанные чувства управляли моей жизнью и судьбой моей семьи. Это на меня не похоже, я ведь рациональная.

Он качает головой и смеется:

— Анна, ты не просто рациональная. Ты пенишься и искришься чувствами, они вскипают в тебе и фонтанируют вокруг. Вот это в тебе я и обожаю. Обожаю, как ты горячо любишь, злишься, плачешь от радости. Ведь тобой правит вовсе не рацио, и самое нерациональное — что ты сама искренне веришь, будто лишена чувств. И это настолько глупо, что по-своему душераздирающе красиво.

Он подходит ко мне и гладит по щеке, берет прядь волос и заправляет мне за ухо. Я пытаюсь оттолкнуть его, заставить его уйти, но начинаю всхлипывать; моя рука застывает у него на груди, не в состоянии оттолкнуть его.

— Почему ты стала такой? — спрашивает он. — Почему так боишься любви?

А что мне ответить? Что я думала, будто любовь — позитивная, конструктивная сила, которая объединяет людей и дарит им счастье? Что надо всего лишь немного постараться, уважать другого, вести себя по-людски, делить друг с другом жизнь и чувства и все будет хорошо? Мы с мужем друзья, желаем друг другу только хорошего — стоит ли просить больше? Разве не это рецепт счастливой жизни, счастливого брака? Почему этого недостаточно? Почему это не может быть любовь, спрашиваю я в отчаянии и сама себе отвечаю: «Потому что любви наплевать на такие понятия, как доброта, честность и справедливость. Можно десятилетиями жить в ладу с Богом и людьми, родить детей, приобрести красивый дом, выплатить все долги, возделывать свой сад, печь хлеб, приглашать гостей на обед, вести прекрасную, безопасную и счастливую жизнь, и вот именно тогда, когда ты полагаешь, что избежал треволнений, и начинаешь подумывать о спокойной старости, приходит любовь и показывает свою истинную сущность. А она тебе — не котеночек, нет. Она раскаленная сверхновая, у нее клыки, когти и хвост, которым она вертит, сметая все на своем пути. Она комета, которая врезается в Землю и спихивает ее с орбиты, изменяет наклон оси, переворачивает полюса вверх тормашками, и вот уже больше нет привычных дорожек, по которым раньше двигалась наша жизнь, они все ведут в пустоту и там обрываются, так что ты падаешь в пространство — все вниз, вниз, вниз, и ничто не в силах задержать твое падение кроме того, кого ты любишь: человека с зелеными глазами и кривой улыбкой, моего возлюбленного, моего любовника».