Донос без срока давности - Петров Олег Георгиевич. Страница 21

– Двигай вперёд по-хорошему! Руки за спину!

Матерясь сквозь зубы, Григорий шагнул к дверям, за которыми оказался ещё один сотрудник с обнажённым оружием – сержант Попов, помощник особоуполномоченного Перского. Сердце забилось гулкими толчками – начальник второго, контрразведывательного отдела и особоуполномоченный младший лейтенант госбезопасности Перский занимался исключительно делами арестованных сотрудников. И ни для кого ещё общение с Перским не закончилось благополучным исходом – из кабинета особоуполномоченного выволакивали только измордованных в кровь «немецких и японских шпионов».

Смерив Григория ненавидящим взглядом, Попов буркнул:

– За мной, бля…

Новиков и Чепенко шумно дышали в затылок.

Попетляв по коридорам, спустились по лестнице в подвал. Рослый надзиратель отпёр замок в решетчатой двери, потом ещё в одной. Несколько раз Григорий открывал рот, пытаясь хоть что-то выспросить о нарастающей абсурдной ситуации у Чепенко, но тот молчал. Не выдержал замыкающий процессию Новиков:

– Ещё раз, гад, пасть разинешь – замочу при попытке!

– Ты смотри – уже «гад»! Быстро!

– Заткнись, сказал! – нервно гаркнул Новиков.

Надзиратель наконец остановился у собранной из толстых деревянных плах двери одной из камер, приоткрыл обитое жестью окошко-амбразуру:

– Отойти! Встать! Построиться!

Загремел ключами, отпирая врезной замок, с лязгом отодвинул металлический засов, потащил на себя тяжело заскрипевшую дверь.

В заливающем камеру свете лампочки-«двухсотки» Кусмарцев увидел около десятка или чуть больше застывших фигур. Большинство арестантов были в штатском, один только, кажется, в гимнастёрке, но без знаков различия, однако Григорий смог рассмотреть, что гимнастёрка не комсостава.

– Но меня не положено в такую, к таким… – Кусмарцев обернулся к своим конвоирам.

– Закрой пасть, засранец! – гаркнул Новиков, а Чепенко дёрнул сзади за портупею. – Сымай ремни, живо!

Негнущимися пальцами Григорий расстегнул ремень, высвободил язычок на хрустнувшей добротной кожей портупее.

– Что же вы творите…

– Заткнись, гнида фашистская! – заорал Новиков, потрясая зажатым по-прежнему в руке пистолетом Кусмарцева.

– Что ты сказал?! – выдохнул Григорий, разворачиваясь к Новикову. Тот резво отступил пару шагов назад, щёлкнул предохранителем пистолета.

– Хэк! – Появившийся сбоку Попов, утробно хрюкнув, мощно ударил Григория по печени.

Кусмарцев охнул, сгибаясь почти пополам.

– Суки… Хоть костюм штатский дайте, – прохрипел он. – Пусть в общежитии возьмут…

– Щас, побежали уже! – хохотнул Чепенко. – В камеру!

Этот нервный смешок почему-то мгновенно взорвал Григория:

– Чего же ты, падла, позволяешь фашисту форму лейтенанта госбезопасности компроментировать?! – Григорий попытался выпрямиться. – Звание работника органов дискредити… – Закончить не успел. Чепенко с силой ткнул его коленом в живот, и Григорий, не устояв на ногах, спиной влетел в камеру, с размаху ударившись позвоночником о бетонный пол. Тут же Кусмарцева, ничего не соображающего от боли, несколько рук вздёрнули на ноги, но дверь уже захлопнулась, лязгнули засов и замок…

Первые два дня прошли как в тумане. Несколько раз Григорий пытался колотить в дверь, другие обитатели камеры оттаскивали его, совали кружку с тёплой, крепко пахнущей хлоркой водой, уговаривали шум не поднимать – бесполезно это. Периодически совали и пайку – миску каши и кусок хлеба, какую-то ржавую солёную рыбу. Но есть Кусмарцев не мог. Хотелось курить. Папиросы остались на столе в кабинете. Да и вообще, когда это было – кабинет, папиросы?.. И было ли…

Делились табачком в камере или нет – этот вопрос даже не приходил Григорию в голову. И не потому, что унижаться до попрошайничества он не мог и не хотел. Он подсознательно отделял себя от других обитателей камеры. Что они находились здесь – это было само собой разумеющимся, а вот он…

Невероятность происходящего вносила полную сумятицу в сознание. Никак не получалось собраться с мыслями, спокойно обдумать и проанализировать своё нынешнее положение. В голове крутились какие-то бессвязные обрывки, какой-то несущественный мысленный мусор. Попытки сосредоточиться неизменно заканчивались одним и тем же – навязчиво сверлящим мозг, когда-то где-то вычитанным или услышанным чьим-то утверждением: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда…» Кто сказал или написал это, Григорий вспомнить не мог, как ни старался. И это становилось уже второй половиной идефикса.

А потом это состояние стало постепенно проходить, тускнеть. И Кусмарцев начал приглядываться к соседям по камере.

Лица незнакомые. Неожиданно поймал себя на мысли, что рад факту своей непродолжительной работы в Чите. Это даже успокаивало – и представить себе не мог возможную встречу, в нынешних камерных условиях, хотя бы с одним из тех, кого он сам «оформлял» как врага народа. А может, он кого-то не разглядел? Об этом ему уже в который раз снился сон, бессвязный и страшный. Где-то в глубине сознания Кусмарцев понимал, что жуть сновидений банально объясняется духотой и скученностью в камере. Но когда среди ночи выныриваешь, задыхаясь, из подобного сновидения-кошмара, сдавленный со всех сторон потными телами, то душу окатывает ни с чем не сравнимый ужас. Кажется, что на тебя навалились скопом все твои враги, чтобы расправиться, удавить сонного, беспомощного и измученного неизвестностью произвола.

Утром ночные страхи отступали, но их сменяли дневные: «За что, почему я здесь?» И снова: «Этого не может быть…» Григорий замечал, что каждый из арестованных большую часть времени, как и он, полностью погружён в себя.

А потом обнаружил, что проходит день за днём, но из камеры никого не вызывают – ни на допросы, ни для других следственных действий. Лишь трижды в день в одно и то же время (это он установил по часам, которые при аресте так и остались в кармашке-пистончике бриджей) распахивается «амбразура», в которой появляются миски с баландой или кашей, осьмушки чёрного хлеба. Потом из коридора просовывают носик здоровенного чайника – все набирают коричневатую, чуть тёплую жидкость, называемую чаем. У кого кружка – в кружку, остальные – в опорожненные миски.

Теперь свою пайку Кусмарцев, как и другие обитатели камеры, съедал без остатка. И хорошо, что «чай» лишь тёплый, иначе не успеть выпить – миски требуют назад. В десять вечера мигает «двухсотка»: отбой. В шесть утра по коридору проходит надзиратель и громыхает в двери: «Подъём, вражины…»

Повседневное действо в камере происходит молча. Без стычек и свар. В Читинской тюрьме, в качестве проверяющего, Кусмарцев нагляделся: уголовная публика ведёт себя шумно, вызывающе. А здесь, во внутренней тюрьме УНКВД, «субчиков-чубчиков» – раз-два и обчёлся. И то – с «политическим душком». Контра, одним словом – вот такой контингент.

Григорий вновь бессильно заскрипел зубами от нахлынувшей волной ярости. Это он-то контра?! Разберутся они, видите ли! Сволочи… Все эти новиковы, чепенко, поповы и прочие ещё пожалеют! Из-за каких-то молокососов… Но политруки-то… Бойкие, шустрые хлопцы! Мускат на дармовщинку жрать горазды, а настучать не преминули. Ничего… разберёмся и с ними. Всему свой срок…

Кстати, о сроке, подумалось вдруг Кусмарцеву. Пребывание в камере без вызова к следователю больше похоже на дисциплинарный арест. Ну конечно же! И как он сразу не допетрил! Попугать решили, вот и сунули в камеру. Напрасно, напрасно в панику кинулся. Так и надо, чтоб знал, где и с кем пить. А что, оригинально, по-чекистски! Хм… Григорий попытался ухватиться за эту соломинку-мысль, но тут же с горечью посмеялся над собой: в его нынешнем положении заниматься наивным самообманом не стоит. Никакой это не дисциплинарный арест. Али сам не знает, что процессуальные нормы в родной «конторе» давным-давно никто не соблюдает, в лучшем случае – для видимости, ради проформы. Не сам ли под стеклом на столе держит… в смысле, держал… выписку из речи Лазаря Моисеевича Кагановича, наркома тяжпрома, который ещё в 1929 году заявил: «Мы отвергаем понятие правового государства… Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьёз о правовом государстве и тем более применяет понятие “правового государства” к Советскому государству, то это значит, что он идёт на поводу у буржуазных юристов, это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве».