Её звали Лёля (СИ) - Десса Дарья. Страница 22

– Прошу любить и жаловать. Семён Иванович Травченко, ветеран Вьетнамской войны.

Я с удивлением уставился на старика. Какой войны? Вьетнамской? Мне показалось, что Крапов неудачно пошутил. В той войне, насколько мне известно, воевали вьетнамцы с американцами. Ну, и ещё север и юг между собой. Север поддерживали СССР и Китай, юг – США и их союзники. Но чтобы наши там воевали… «Да ну, ерунда какая-то», – подумал я. Но спрашивать из вежливости не стал.

Травченко пожал нам руки, пригласил рассаживаться. Стульев всем не хватило, некоторым (и мне в том числе) пришлось стоять. Местный же поисковик начал рассказывать о том, где нам предстоит работать. Оказалось, мы сейчас в посёлке Степной Городищенского района, и отсюда до центра Волгограда чуть меньше 30 км.

– Летом 1942 года в период Сталинградской битвы немецкое командование свой главный удар на Сталинград направило через Россошинские высоты, – рассказал Семён Иванович. – Это цепь холмов, протянувшаяся на десятки километров от хутора Вертячий до Котлубани. Большей частью по западному берегу Россошки – небольшой речки. В засушливые годы она местами полностью пересыхает. Но если восточный берег пологий, то западный высокий и крутой. С главной точки Россошинских холмов – высоты 137,2 – на многие километры хорошо просматривается приволжская степь. В районе той высоты развернулись самые кровопролитные сражения.

Глава 23

Хоть и говорил глава семьи Дандуковых, что им надо сперва крепко подумать, как жить дальше, и что Лёле, прежде чем на войну рваться, желательно сначала образование получить, сам поступил, как всегда. То есть по-своему. В понедельник после работы, никого не спросив, даже Маняше не сказав ни слова, отправился в Сталинский райвоенкомат, будучи уверен: раз началась война, теперь там нет понятий «часы приёма» или «часы работы». Так и вышло.

Он шел туда решительными широкими шагами, утирая струящийся по лицу пот: в Астрахани в этом году жара началась очень рано, буквально на Первомай. Тогда пышно цвели фруктовые деревья по всему городу, и в воздухе разносился сладкий аромат охваченных белыми, розовыми, голубыми, фиолетовыми облаками деревьев. Эта весна запомнилась людям. О том, какой богатый будет в конце лета урожай, говорили несколько недель подряд.

А уж клубника уродилась! На главном городском рынке Большие Исады, да и на тех, что поменьше, – Татар-базаре, Селенских Исадах, торговцы, не сумевшие продать сладкую ягоду к середине дня, порой просто дарили её случайным прохожим. «Берите, ребятишек порадуете, – говорили они, – а у нас ещё будет, вон так всё растет».

Алексей, хотя ему и не по пути, несколько раз после работы заворачивал в сторону какого-нибудь рынка, чтобы набрать для своих девчонок, как он называл и жену, и обеих дочерей, клубники в бумажный кулёк, который торговцы сворачивали в мгновение ока. Правда, перед этим смотрели, нет ли случайно на фотографиях руководителей страны. Мало ли что? Бережёного Бог бережёт, как говорится.

Тут глаз да глаз нужен. Бывали случаи, когда некоторых граждан тащили в НКВД – серьёзно поинтересоваться, для чего они в газету, где крупно портреты товарища Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) пропечатаны, рыбу заворачивали. В конце 1930-х за такое можно было и присесть лет на пять. Такое случалось. Но потом просто стали штрафы выписывать. Что поделать, если народ необразованный? И сотворяет такое постоянно. Не потому вовсе, что враги народа. Глупость и лень – вот причины. Ну возьми, переверни страницу, посмотри. Так нет, бах туда селёдку, и готово дело!

Так рассуждал Алексей Степанович по дороге в военкомат. Там же оказалась внушительная толпа. Были и молодые парни-призывники 1941 года, а ещё больше – добровольцев, желающих отправиться на фронт. Воодушевление было огромным, редкие типы хотели дома отсидеться. Пришлось выстоять большую очередь, прежде чем оказаться у стола военкома – измученного лейтенанта с темными кругами под глазами. По его изможденному лицу можно было понять: парень уже давно не высыпается.

Но если в райвоенкомат Алексей Степанович шел бравым шагом, то обратно едва плелся, даже кружечку пивка по дороге употребил, поскольку настроение у него было – возьми да выброси. Он подошел к дому, достал платок, насквозь мокрый от пота, провел им по лицу и шее. Извлёк папиросу, дунул в неё, смял бумажный мундштук, прикурил и глубоко затянулся. Посидел, подымил, затем бросил окурок на землю и втоптал в пыль.

Дома его ожидала Маняша. Она волновалась за мужа: обычно после работы он сразу домой, а тут вдруг сильно задержался. Догадалась, куда ходил. Ведь сразу поняла, в воскресенье ещё: если его не призовут, – пойдет сам, добровольно. Не удержишь.

– Ну, как ты, Лёша? – спросила жена, когда глава семьи снял ботинки и расстегнул рубашку, устало повалившись на стул – деревянный, с высокой спинкой. Он в доме был один такой, и все знали: садиться на него может только отец.

– Представляешь, не взяли! – разочарованно сказал Алексей жене.

– Куда не взяли? – удивилась та. Уселась напротив, положив на колени натруженные руки.

– На фронт.

– На фр… так ты… – Маняша раскрыла глаза очень широко. Стала нервно теребить ткань фартуке, покрывающем простенькое платьице, в котором привыкла ходить дома.

– Да, хотел пойти. Написал заявление, хочу, мол, добровольцем на фронт. А они отказали. Вы, мол, Алексей Степанович, здесь пока нужнее. Вы на обувной фабрике трудитесь? Вот. Армии нужны сапоги, ботинки. Всё для фронта, всё для победы, в общем. Да на кой мне сдались ботинки эти, если там… Эх! – он махнул рукой.

Маняша некоторое время сидела молча. Предчувствие её не обмануло. Зная мужа, она догадывалась, что тот попросится на войну. Только не думала, что это случится так быстро. Может, через полгода или год, когда станет понятно, как там дела идут. Оказалось – Алексею это неважно. Он решил пойти уже теперь, по сути, в неизвестность.

– Но зачем же ты… – начала было Маняша.

Глава семьи глянул на неё строго. Женщина отвела глаза.

– Как это зачем? Я в Гражданскую что делал? Ничего. Заболел, и меня списали подчистую. Подумаешь, сыпняком переболел! Да им сотни тысяч болели, и кто выжил, что, всё теперь, никому не надобны? Так не пойдет. Да я… Самому товарищу Ворошилову, наркому обороны, напишу!

Алексей вскочил и стал прохаживаться по комнате. Мысль о том, что с ним поступили несправедливо, не давала покоя.

– Ну, ты уж не огорчайся так сильно, – сказала Маняша. Когда муж уселся, подошла к нему, положила руку на плечо. – У нас же и так вон какая большая армия. Я думаю, скоро погонят немцев обратно.

– Наивная ты у меня, Маняша, – грустно сказал Алексей. – Я тоже такой был. Пока не пообщался с мужиками в военкомате. Говорят, на фронте, – он перешел на шепот, – очень неважные дела. Наши отступают от Северного моря до Черного. Потери, говорят, очень большие, фашисты рвутся к Смоленску, представляешь?

Мария, услышав эти слова, закрыла рот обеими руками, чтобы не сказать «мамочки мои!». Так страшно ей стало. Сердце заколотилось, глаза испуганно смотрели на мужа. Но она сдержалась.

В этот момент в комнату из спальни вышла Валентина.

– Чего вы тут шепчетесь? – спросила она, глядя на тревожные лица родителей.

– Ничего, дочка. Так, за жизнь говорим, – ответил отец. Сообщать старшей дочери о том, что его не взяли на войну, он пока не хотел. Сам же вчера призывал горячку не пороть. А тут, получается, против собственных слов пошёл. Да и не нужно ей лишний раз волноваться, а то еще молоко пропадет – она ведь грудью маленького Вовку кормит. «Да, не успел он на свет появиться, а уже такая выпала судьба», – подумал о внуке Алексей.

Глава 24

– Простите, – прервал я Семёна Ивановича. – Прежде чем вы станете рассказывать о событиях Великой Отечественной, у меня есть вопрос.

Поисковики одновременно повернули ко мне головы. Все, кроме Ольги. Она продолжала что-то с интересом рассматривать на большой карте «Сталинградская битва». Я отметил её упрямство. Надо же, обидчивая какая! Ничего, придёшь в себя. В общем, я и вопрос свой решил задать, чтобы обратить на себя внимание девушки. Мне кажется, удастся с ней помириться. Она все-таки поймет, что я не такой уж и бесполезный в их компании. То есть отряде.