Звезды сделаны из нас - Ру Тори. Страница 10

— Восхищаюсь твоей проницательностью.

— Нет, правда, Филатов, признайся, ты же счастлив?

Ещё одна. Похоже, летние каникулы придали моему лицу непозволительно расслабленное выражение.

— Счастье, Румянцева — это деятельность души в полноте добродетели. Ты знаешь, что такое добродетель?

— Блин. Хватит выносить мозг своей церковной мутотенью.

— Добродетель придумали ещё древние греки-философы.

— Тебя в белом в школу не пустят. Лучше вернись и переоденься.

— И не подумаю.

Бесит, что Макаров вроде бы умер, а всё равно из-за него кипиш.

Однако Румянцева оказывается права, завучиха на входе в школу, завидев мою белую рубашку, набрасывается с упрёками, после чего не дав опомниться, хватает под локоть и тащит к директору.

Не ожидал, что до этого дойдёт. Директриса у нас молодая, но крикливая и взбалмошная. Захочет — раздует такой скандал, мама не горюй.

Внутренне я приготовился к худшему, однако, как только мы входим в кабинет и директриса вскидывает голову, завучиха тут же объявляет:

— Елена Львовна, я нашла того, кто съездит на кладбище. Явился в белой рубашке. Совсем уже!

Директриса морщится, будто припоминает, как меня зовут. Глаза у неё воспалённые, красные. Похоже, тоже переживает.

— А, Филатов, хорошо. Поезжай тогда. Только сделай, пожалуйста, качественные фотографии, такие чтобы не стыдно было на школьном сайте разместить. И обязательно с нашими венками. Понял? Там их много разных. Найди наши!

Через десять минут я с трудом понимая, как меня так угораздило, уже сижу в автобусе, направляющемся в сторону кладбища, где похоронили Макарова. Вот уж и правда, чем сильнее от чего-то бежишь, тем настойчивее оно подступает.

Дорога до кладбища занимает сорок минут, а нахожусь я там не дольше десяти.

Покупаю у бабушек две пластиковые гвоздики и оставляю их на могиле Алисы, а на холмик Макарова стараюсь смотреть только через камеру телефона, пока фотографирую. Не хочу ни думать о нём, ни вспоминать.

Но всё равно, когда еду обратно и пересматриваю снимки, удаляя неудачные, невольно задерживаюсь на фотографии с большим школьным венком на фоне серой могильной плиты. А потом вдруг беру и, не преминув подписать: «У меня тоже есть жизнь», отправляю эту фотку Nelli, пускай полюбуется.

Глава 6. Нелли

Я продрогла до костей — пальцы не слушаются, а зубы стучат.

Тихонько поворачиваю в замке ключ, аккуратно составляю ботинки на обувной полке, вешаю косуху на золоченый крючок и на цыпочках пробираюсь в ванную.

В ней тепло и сыро, по зеркалу стекают струйки воды: видно, мама ждала меня и долго не ложилась спать, однако сейчас квартира погружена в благословенную тишину. Избавляюсь от тесного платья — оно воняет пивом, и я без сожалений забрасываю его в стиральную машину. Теперь понятно, почему такая одежда в почете у всяких извращенцев: носить ее — настоящая пытка.

Дрожа всем телом, встаю под горячий душ и наконец заново обретаю руки и ноги.

Согласна: просидеть полночи на пожарной лестнице, привинченной к стене заброшенного универмага, было глупо. Но явиться в таком состоянии домой и наорать на маму тоже стало бы не лучшим решением.

Пусть думает, что я зависла в компании и потеряла счет времени. В самом деле, не признаваться же ей, что пялилась в темноту с россыпями холодных огней, шмыгала носом, с мазохистским удовольствием прокручивала в голове момент очередного эпичного позора и все сильнее погружалась на дно, с которого можно не всплыть.

Черт возьми, все складывалось так удачно!.. И сегодняшний танец — первый после неуклюжей попытки столетней давности, когда очарованный ботаник из седьмого «В» отдавил мне все ноги, — был похож на сон.

Я бы все отдала, только бы Артем не слышал фразы этой разукрашенной стервы про мою мать, но беда в том, что Милана отчасти права: мама живет легко. А в небольшом городе оправдания вроде «я молода и свободна» не прокатывают и работают против тебя же.

Кутаюсь в огромное махровое полотенце с изображением желтой уточки, крадусь в комнату и, плотно притворив дверь, натягиваю любимую безразмерную футболку.

Небо за окном светлеет с востока, предметы мебели в утренних сумерках кажутся ожившими великанами — мрачными, молчаливыми, скрывающими страшные тайны.

Заторможенные мысли похожи на обрывки снов, ноги становятся ватными.

Заползаю под плед, ощущаю блаженство и проваливаюсь в темный глубокий колодец.

Трель будильника раздается так скоро, что я не могу в нее поверить и принять, но, открыв опухшие глаза, с прискорбием убеждаюсь: прошло три часа. Второе сентября, пора собираться в школу.

Воспоминания о вчерашнем вечере тут же обрушиваются валуном и придавливают: заявиться в класс и посмотреть в медовые глаза главному свидетелю безобразной сцены я не могу. Он наверняка начнет расспрашивать, как я докатилась до такой жизни. Или, что намного ужаснее, совсем не вспомнит обо мне и медленном танце — это тоже вполне возможно, потому что накануне от него несло, как от пивной бочки.

Милана наверняка успела рассказать ему о моей скромной персоне в таких ярких красках, что бедный парень, проходя мимо, будет напяливать медицинскую маску, перчатки и костюм химзащиты.

Какая там дружба. Теперь я даже не понимаю, откуда взяла самоуверенность и посмела на него посмотреть.

Всерьез подумываю повернуться на другой бок и умереть, но мама бесшумно вырастает у кровати, и ее грозный вид не сулит ничего хорошего:

— Нелли! — Такое обращение она употребляет только когда крайне возмущена. — Где ты пропадала всю ночь?

Ответить на этот вопрос честно я не в состоянии — слишком странным и жалким покажется объяснение.

— Ты хоть понимаешь, как я переживала?

Я смотрю на нее и вот-вот разревусь.

Мама уже готова к трудовым подвигам: на стройной фигуре худи и джинсы, волосы собраны в небрежный пучок, но круги под глазами не скрыл даже недешевый консилер.

Стыд и сочувствие давят на горло, но, вместо того, чтобы поджать хвост и повиниться, я сажусь на край матраса и старательно игнорирую ее присутствие — надеваю носки, потягиваюсь, зеваю.

— Что-то случилось?

— Вообще-то, с этого и следовало начинать...

— Неля, с тобой все нормально?! Говори!

«... Будто ты не знаешь, что все не нормально, и твой план с переодеванием не может сработать...»

Очевидный ответ на ее вопрос горчит на языке, но так с него и не срывается. Что я скажу? Что ей стоило быть осторожней в связях, и тогда бы меня никто не доставал?

Я сдуваюсь.

— Да шучу я, мам. Все хорошо. Просто гуляла с ребятами. А телефон... сдох.

Убедившись, что я цела и невредима, и виной всему мои обычные закидоны, мама шумно вздыхает:

— Так, л-ладно. Я убегаю. Яичница на сковороде!.. Не опоздай!

Снова падаю на подушку и накрываюсь пледом. Солнце светит во всю мощь, но бодрости нет и в помине.

Я веду себя как глупый эгоистичный ребенок, но душа болит и никак не может успокоиться.

«Мама, мама... Знала бы ты, какой козырь вручила в руки моему главному врагу...»

Проверяю оповещения в телефоне, но ничего, кроме пропущенных звонков от встревоженной родительницы, не нахожу.

От Глеба Филатова тоже нет никаких сообщений и комментариев, и его игнор отчего-то... бесит, а сам он бесит еще сильнее. Не стоило показывать ему свою не слишком симпатичную физиономию.

Зато электронный кошелек пополнился десяткой, и настроение тут же улучшается: покупатель многострадальной куклы Киры перевел деньги, а у меня появилось дело поважнее какой-то там школы.

Выбираюсь из комнаты только для того, чтобы умыться, разжиться галетой и кружкой с горячим кофе, и, закрывшись на замок, продолжаю работу, прерванную вчера. Спустя час кукла готова — при полном параде и, кажется, даже улыбается шире. Обматываю ее пупырчатым целлофаном и прячу в рюкзак.