Я знаю точно: не было войны (СИ) - Тарханов Влад. Страница 41

— Так это ты тот паренек, которому старый Лойко велел помочь?

— Так. — подтвердил догадку встречающего Антон.

— Предположим. — мужчина поскреб щетину на подбородке, после чего добавил:

— И что тебе тут надо?

— Мне надо к Василю…

— Ты мне не мути, говори, чего тут хочешь, а потом я решу, к кому тебя подвести. Может, обойдемся кем попроще, чем домнул Мунчану.

— Я хочу поступить в духовную семинарию, стать священником. — наконец решившись, выдавил из себя Антон.

— От, б… — от неожиданности у Якова не нашлось никаких слов, кроме этих двух… — Да… — через какое-то время выдал проводник, — Такой подлянки я от старика не ожидал. Как тебе помочь? Тебе надо обязательно стать… да… без этого проныры Василя не обойтись. Только он тебе поможет. Надеюсь, с ним рассчитаться сможешь? — Антон в ответ пожал плечами, мол, разберемся на месте.

— Так, теперь о моих услугах. — казалось, что Яков все в голове просчитал и теперь составлял быстро калькуляцию. Антон при этих словах вытащил на свет пачку денег. Лойко еще вчера поменял ему часть денег на румынские. Как и учил старик, Антон большую часть денег оставил при себе, Якову показал только часть, не самую большую. На удивление, Яков не загреб все деньги себе, не глядя, а отсчитал полагающуюся за работу сумму, вернул остальное, хлопнул парня по плечу и произнес:

— Не боись, скоро будешь как огурчик, кататься в сметане семинаристской, бить поклоны Господу Богу нашему, или я не Якоб Канцельзон, или тут не понимаю, что есть кто. Потопали. Только будь потише, а то, как ты через камыши продирался, слышали, наверное, в самом Бухаресте. Хорошо, что ты к сану готовишься, без матов шел, уже плюс!

И, не оглядываясь, в полной уверенности, что юноша идет за ним след в след, Яков скользнул мимо зарослей колючего кустарника куда-то в сторону, противоположную течению реки. Антон, вздохнув, направился за ним следом.

Глава тридцать первая. Вестник

Глава тридцать первая

Вестник

Это был последний день лета, этого долгого как сама жизнь, года. Архип Майстренко мрачно посмотрел на подводу, остановившуюся у его двора — в последнее время появление Гната Горилки не несло никаких хороших новостей. Но встречать старого друга все-таки надо. После бегства в неизвестное Антона Архип слег, какая-то невидимая хворь, которой раньше не было и следа, вылезла, и чуть было не сточило и тело еще не пожилого мужчины, и его душу. Да нет, душу, скорее всего, сточило под самое основание. Раны? А сколько ж я ранен был? На Германском дважды, один раз легко, второй раз досталось. Во Франции, будь она неладна, дважды. Как вернулся и бежал, за красных, под Одессой, это было самое тяжелое, еле выкарабкался. За зеленых, уже тут, да… Только ранения эти калечили тело, а рана от сына рвала на части душу. Вот и болело, как сильно болело! Архип не слишком-то понимал сына, нет, он знал, что мысли и чаяния Антона далеки от его собственных, но Архип был уверен, что Антон, как примерный послушный парень никогда не ослушается отца, будет тянуть лямку рядом с ним, и станет опорой ему на старости лет. Он так и воспитывал Антона, понимая, что только он будет с ним на хозяйстве, а тут… Богданко, так он с самого рождения квелый, молодой, но доктора сами говорят, мол, не жилец, долго не протянет. Это говорили почти всегда, как Богдану исполнилось семь лет, а он все тянет, хороший паренек, отзывчивый, он с Антоном в мамку пошли — и внешностью, и характером. Только Антон как-то жилистее, сильнее будет, да и характер тверже. Богдан, конечно, помощник, только слабый. Посильную работу он делает, но до серьезного дела не берется — силенки не те. Нет, как говорил один фелшер на базаре, ежели он и оклемается, и перерастет свою болячку, то се равно инвалид будет, не работяга. И учеба ему давалась с трудом, нет, Богдану самому понадобиться помощь на всю его оставшуюся жизнь. Все его надежды на меня. Может со временем, жонку ему подберу. Улька — отрезанный ломоть. Выскочит замуж, пойдет в прыймы, а там и пиши-пропало. При мамке бы осталась. А так… Хотя… Иванко — этот нет, этот уже ясно в Бандышовке не останется. Пошел по партийной линии. Учился в Могилеве, продвинулся, стал в районе, пусть мелкой, но все-таки шишкой… Он всегда у меня был самым говорливым. Еще годочка не исполнилось, а залопотал — не остановить. Да... как много я не увидел в своей жизни из-за проклятых войн! И как ребенок делает первые шаги, и как слова первые лопочет, и как улыбается отцу, потому как придет отец, а малой и не видел его…Вот только могилки копал своим сам… Остап самый замкнутый. Он больше всех походил на отца — такой же суровый, малоразговорчивый. Остап, он погодок с Иваном, и с новой властью у него никак не складывается. Они с Иваном вечные супротивники в спорах. Иванка все лозунги новой власти вверх тянет, идейный, одним словом, а Остап — настоящий куркуль, хорошо, что землицы у меня не много, а так раскулачили бы. Остап — он хозяин хороший, крепкий, только… маловато ему моего масштабу будет. Он не такой, как другие, он даже думы мыслит по-другому. На мир смотрит по-другому. Где я пройду, ничего не заметив, Остап какую-то щепу поднимет и в хозяйстве приспособит. Да… на него оставить хозяйство дело верное, но… Он тогда всех братьев выживет, того же Богданку, Антон вот уже сбег… Не уберег я парня.

За этими думами Архип не заметил, что Гнат уже вошел на подворье, а теперь уже подошел к груше, под которой Остап недавно поставил лавку для отца. Груши поспевали, терпкий и сладкий аромат привлекал пчел и ос, которые жужжали в кроне, создавая легкие помехи говорящим. Почему-то это гудение и аромат очень нравились Архипу, возвращали его к жизни. Гнат посмотрел на старого друга, покачал головой, неодобрительно, мол, на кого стал похож, после чего произнес:

— Привіт, старий друже, чого тужиш, як вовк-одинак під час гону? Ге?[1]

Архип ничего не ответил на такое бодрое приветствие друга, только повел плечами, мол, отстань, и без тебя тошно.

— А в мене для тебе є гостинець.[2] — попытался заинтересовать друга Гнат.

— Що там?[3] — Архип был все еще в своих мыслях и на провокации Гната не поддавался.

— Та старий жид Лойко тобі пів мішка гречі передав, та переказав, що борги віддав, тепер нема за що йому тобі дякувати.[4]

Гнат посмотрел на друга, понял ли он смысл сказанного. Архип какое-то время молчал, потом встрепенулся, смысл слов дошел до него, глаза оживились, руки непроизвольно сжались, складки на лице разгладились. Заметивший перемены Горилко тут же оправдал свое прозвище.

— То давай ми цю подію відмітимо? Пляшка, чи дві в тебе, звісно, тільки часу свого чекають. От і настав цей час. А, так… ще тобі ось це переказали віддати, ВІН наказав, каже, що ти повинен зрозуміти.[5]

С этими словами Гнат вытащил из потертого кармана видавшую виды засаленную тряпицу, развернул и дал Архипу медный крестик, тот сразу же узнал нательный крестик Антона, тот самый, крещенский, который выбрала жена. Так вот чего он ТУДА пошел… Архип задумался.

Восстание было глупым. Нет, оно не было неподготовленным, к нему готовились. Оно было именно глупым и несуразным. Было все так: Гната нашел один офицер, который раньше был в отрядах самого атамана Шепеля, того самого, который дважды или трижды Винницу брал, под Петлюрой ходил. Степан Романовский, как представился офицер, прибыл для того, чтобы подготовить всеобщее крестьянское восстание. Это должно было помочь Петлюре, которому поляки обещали военную поддержку, пойти походом по Украине, с Подола, который стал бы базой восстания, планировали наступать на Киев, чтобы с властью большевиков покончить — раз и навсегда. И тогда бы Украинская республика стала бы вольным и независимым государством, под управлением пана Петлюры. Гнату офицер привез привет от верного человека, так что Гнат Романовскому полностью доверял. Архип тоже пану Романовскому доверял, Шепелю, с которым судьба его пару раз сводила –доверял, а вот Петлюре, с которым столкнулся однажды, не доверял ни на грош. Было в Петлюре что-то такое, что вызывало у Архипа полное неприятие мелкого диктатора — презрение к людям, что ли… Он не мог точно сформулировать это ощущение, не хватало образования, чтобы разложить по полочкам, но ощущение вылилось во фразу «гівно-чоловік»[6]. И эта фраза была окончательным приговором. Конечно, Архип не знал, что более чем через полстолетия напишут слова про «презрение к людям у нюхающих розы», которое «страшнее, но честней гражданской позы», но если бы Архип знал эти фразы, то мог бы удивиться тому, как в Петлюре оба качества — и презрение к людям, и гражданская поза, сочетались в высшей степени удачно. А потому оценка, данная Майстренком, бывшему диктатору была исчерпывающей и большего уточнения не требовала. Степан оказался человеком уверенным, толковым, умелым. Он курсировал по селам, говорил с народом, умел разбираться в людях и выбирал из них только тех, в ком был уверен — не предаст. Надо сказать, что задание Романовского было сложным — народ от бесконечной войны устал, а большевики крестьянину землю дали. Петлюра что-то бубнил про «потом», что надо решать мудро, а большевики разрешили черный передел — кто сколько сможет, тот и возьмет. Как и всегда, подкуп крестьянства, для которого земельный вопрос был очень острым и насущным со стороны большевиков был удачным. А сала за шкирку крестьянину большевики залить еще не успели. Хотя старались. Но продразверстку хитрые мужички как-то выдерживали, надежно укрывая излишки зерна от вечно голодных продотрядовцев. Архип тоже воевать не хотел. Но понимал, что с большевиками каши не сваришь. Еще немного пройдет времени — и прижмут они крестьянина. Вот и местный учитель, Колобродич, стал активно сотрудничать с Романовским. Наверное, если бы не Гнат, так и не стал Архип во все это ввязываться, а, может быть, стал бы… Сказать сложно. Он понимал, что все могло бы сложиться и по-другому. Но сложилось так, как должно было. И совесть Архипа молчала, значит, делал все, как надо было. Народ был взбаламучен. А выступления Петлюры все не было и не было. Говорили, что под Винницей появился Шепель, эту новость привез Степан Романовский, офицер был возбужден, но, в тоже время доволен. Вот только селянам от этого появления атамана не было ни холодно, ни жарко. Восстание вспыхнуло само по себе. И повод оказался глупее не придумать. В Гоноровке, маленьком селе недалеко от Ямполя, красноармейцы реквизировали у одного мужичка самогонный аппарат. Ну, казалось бы, что такое самогонный аппарат? Не хутор же забрали у человека? Так за хутор один украинский пан такое восстание поднял, что не одно десятилетие горели и Украина, и Польша, да и татарве с москалями досталось. А тут самогонный аппарат! Мужичка, которого с самогонным аппаратом прихватили пошла толпа крестьян выручать. А были среди тех крестьян сагитированные паном романовским. Своего товарища они отбили, солдатиков не то чтобы помяли, а совсем порешили. И тогда решили мужички, что надо всем миром вставать, тогда, может быть, сумеют как-то большевичков подвинуть, на место поставить. Знали, что частей регулярной Красной армии по Ямполю да Могилеву раз два да обчелся… Вот и приняв спасенного самогону для храбрости, разослали гоноровитые гоноровчане гонцов по окрестным селениям. И полыхнуло по могилевской и ямпольской земле… Поднялся крестьянский бунт — бессмысленный и беспощадный. На первых порах восставшим везло. Действительно, отряды красноармейцев стягивали к Жмеринке и Виннице, чтобы перекрыть движение отряда атамана Шепеля, так что несколько карательных отрядов из-за своей малочисленности нашли свое пристанище в украинском черноземе. Повстанцы особо не зверствовали — они просто убивали всех большевиков и красноармейцев, ну, так, на всякий случай, чтобы больше тута не лазили. Своих не трогали. Свои в Красную армию не шли. А кто шел, тот уже своим не был. Тот отряд шел из Могилева. Их отрядом командовал сам Романовский. Он был здорово зол, что восстание поднялось не вовремя. Но отряды повстанцев возглавил, понимая, что без толковой координации и взаимодействия восстание обречено на поражение в первые же дни. Засаду офицер организовал по всем правилам военного искусства. Отряд чекистов и красноармейцев попал под плотный оружейный огонь и тут же бросился врассыпную. Деморализованных большевичков добивали, преследуя по полю, как зайцев преследуют во время браконьерской охоты. Этого еврея довольно почтенного возраста, который бросился не в поле, а в лес, навстречу опасности, Архип и Гнат заметили сразу же. Гнат тогда толкнул Архипа в бок и сказал, что это же старый Лойко, ямпольский балагура, который контрабандой баловался, Гнат у него кое-какой товар промышлял. Заметил Лойка и Степан Романовский, который выпустил по беглецу три пули из нагана. Старик упал. «Посмотрите» — коротко буркнул Романовский Архипу. Тот с Гнатом отправился в лес. Лойко, на удивление, казался жив. Архип, которому до смерти надоело убивать, старика отпустил. На следующий день он переговорил с Гнатом и оставил повстанцев, Гнат последовал за товарищем. Архип оказался прав. Вскоре прибыли карательные части чекистов и восстание захлебнулось в собственной крови. Шепель ничем помочь восставшим не сумел. Белополяки запретили Петлюре выступать против большевиков, а сам Петлюра ничего из себя не представлял и позволил все набранные части разоружить. Потом говорили, что кто-то Петлюру пристрелил, на что Архип отреагировал совершенно спокойно: «Собаці — собача смерть»[7].