Последнее прощение - Келлс Сюзанна. Страница 82

Она расхохоталась при мысли о том, что Мэттью Слайз пекся о ее счастье.

— На самом деле, — объяснял Лопес, — здесь не было ничего особенно хитроумного, все могло бы даже и получиться, но была совершена одна ужаснейшая ошибка. Вашему отцу, Киту Эретайну, понадобилось вмешаться. Мы оговорили в Договоре возможность внесения изменений. Предположим, Англия вступит в войну с Голландией, и деньги выплачивать станет невозможно. В этом случае нам придется передать кому-то право распоряжаться собственностью, и мы приняли простое решение, что любых тре наших подписей будет достаточно для изменения Договора. Это представлялось вполне надежным, ведь очень маловероятно было, чтобы я или ваш отец когда-либо сговорились с сэром Гренвиллом Кони или Мэттью Слайзом. Но Киту приспичило все усложнить. А что будет, спросил он, если кто-то из нас четверых умрет? Не проще ли было бы, если бы у каждого была печать и он имел бы право передавать ее кому вздумается. Печать дает владельцу четверть власти над Договором и подтверждает подпись любого, кто обращается в Амстердамский банк по поводу Договора. Как я уже сказал, это была жуткая мысль, но, наверное, Кит уже задумал послать Мэттью Слайзу распятие, а Гренвиллу Кони — женщину, так что он настоял на своем.

Теперь, как видите, — посетовал Лопес, — требовались не три подписи, а три печати. Любой, собравший три печати, смог бы распоряжаться всем богатством. Всем. Смог бы положить конец Договору, Если сэр Гренвилл, у которого, как я подозреваю, сейчас две из них, сможет завладеть третьей, он просто отправится в банк и навсегда заберет оттуда все деньги. Все целиком. У вас ничего не останется.

Кэмпион спросила:

— И если у сэра Гренвилла две печати, никто не в состоянии изменить Договор?

— Совершенно верно. И потому вас надо было убрать до того, как вам исполнится двадцать пять лет.

Лопес поднял бокал и улыбнулся ей поверх него.

— Теперь же вам, юная леди, предстоит сделать вот что: забрать печати у сэра Гренвилла Кони и, добавив к ним печать святого Луки, доставить все их в Амстердамский банк. Этого хотел ваш отец, и я вам помогу это осуществить.

Кэмпион взяла со стола печать. Теперь она поняла, почему солгал Мэттью Слайз, почему сэр Гренвилл пытался сжечь ее на костре, почему погиб Сэмьюэл Скэммелл, — чтобы дать возможность Эбенизеру унаследовать печать. Теперь она очень многое понимала, хотя все открывшееся ей еще предстояло обдумать, но одного она все же не могла понять. Она взглянула на Мордехая Лопеса:

— А где четвертая печать?

— Не знаю, — печально отозвался тот.

— А мой отец жив?

— Не знаю.

Она разрешила столько загадок, и вот перед ней встала новая, еще более важная.

— А почему мой отец не забрал меня у Слайзов?

— А вам бы этого хотелось?

— Да, о да!

Лопес смущенно пожал плечами:

— Он об этом не знал.

— А узнать он пытался?

Лопес с грустью посмотрел на нее:

— Вряд ли. Хотя не знаю.

Она чувствовала, что многое оставалось недосказанным.

— Расскажите мне все, что знаете.

Лопес вздохнул. Он понимал, что рано или поздно эти вопросы возникнут, и все же надеялся, что как-нибудь обойдется.

— По-моему, Кит верил, что настанет время, когда он вас заберет, но подходящего случая все не подворачивалось. Когда Договор был заключен и печати розданы, он перебрался в Швецию. Он сражался на стороне шведов и стал приближенным короля.

Кэмпион знала, что Лопес говорит о Густаве Адольфе, великом воине-короле, который глубоко вонзил меч протестантизма в Священную Римскую империю.

— Ваш отец был рядом с королем, когда того убили, и после этого покинул шведскую армию. Он приехал в Амстердам навестить меня. Он стал другим, Кэмпион. На той войне с ним кое-что произошло, и он изменился.

— Как изменился?

— Не знаю, — пожал плечами Лопес — Ему было под сорок. Думаю, он понимал, что жизнь не удалась и он никогда не станет тем великим человеком, каким мог бы стать, судя по его юности. Вам было одиннадцать. Мне известно, что он собирался поехать посмотреть на вас и даже забрать вас, но говорил, что вы, наверное, такая счастливая малышка и что вам нечего делать с таким человеком, как он.

Лопес помедлил, осторожно выбирая слова для следующей фразы:

— Вы были не единственным его ребенком, Кэмпион. Были еще два мальчика в Стокгольме, была маленькая девочка в Венеции и очаровательный младенец в Голландии.

— А их он видел? — с болью в голосе спросила она. Он кивнул.

— Но в те-то края он ездил. А из Англии был изгнан. — Лопес задумался. — Знаю, вам тяжело будет это слушать, но вы были особенным ребенком, дочерью его ангела, той единственной женщины, которую он, по-моему, по-настоящему любил, и вы были единственным ребенком, которого у него отняли. А еще, я думаю, ему было стыдно за то, что она умерла, за то, что он бросил вас, и, думаю, ему было страшно посмотреть на вас.

— Страшно?

— Да. А вдруг бы ребенок Кита Эретайна и его ангела оказался уродцем? Какова же тогда цена любви? Или вы бы возненавидели его за то, что он вас бросил? По-моему, ему хотелось сохранить память об Агате Прескотт как об идеальной женщине. Сохранить память об идеальной любви, способной сдвинуть горы. Но не знаю Кэмпион. Не знаю.

Кэмпион снова подняла печать.

— Он что же, думал, что мне достаточно будет его денег?

— Возможно.

— Я не хочу его денег!

Ей было больно оттого, что Эретайн отверг ее, ей вспомнились все безрадостные дни детства, от которых он мог бы ее избавить. Она положила печать на стол.

— Мне она не нужна.

— Вы хотите сказать, вам не нужна его любовь.

— У меня ее никогда не было.

Она думала о нем. Самый красивый мужчина в Европе, острослов, повеса, поэт, любовник и борец, который отдал свою дочь пуританам, потому что не мог допустить, чтобы она его обременяла.

— А что с ним случилось?

— В последний раз я видел его в 1633 году в Амстердаме. Он хотел остепениться. Говорил, что снова начнет писать, но только уже не стихи. Ему хотелось поселиться в новой стране, чистой стране, хотелось, чтобы все забыли о том, что жил когда-то некий Кристофер Эретайн. Он сказал, что выроет себе могилу и поставит надгробный камень, а потом устроит ферму и будет что-нибудь выращивать, кое-что писать, и, может быть, наконец-то воспитывать детей. Он отправился в Мериленд. — Лопес улыбнулся. — Я слышал, что там есть могила с его именем, но подозреваю, что он насмехается над теми, кто верит, будто он покоится в ней. Думаю, теперь он завел ферму, а может быть, он уже умер.

— Он никогда не писал вам?

— Ни слова. — Лопес казался усталым. — Он сказал, что отправляется в Мериленд, чтобы забыть все прошлое зло.

— А печать?

— Он увез ее с собой.

— Так, может быть, он жив?

— Может быть. — Лопесу очень не хотелось врать Кэмпион. Она нравилась ему. Он угадывал в ней внутреннюю силу покойной Агаты и до некоторой степени темперамент Кита Эретайна. Но Эретайн был другом Лопеса, и он в свое время заставил Мордехая Лопеса дать обещание. Простое и торжественное. И состоявшее в том, что Лопес никогда никому не раскроет, кем стал Кит Эретайн, даже его собственным незаконнорожденным детям. И Лопес сдержал свое слово. Хотя получал известия из Мериленда после 1633 года и знал, что Эретайн жив. — Из него не получился великий поэт, и он совсем бросил писать стихи. Подозреваю, что и Кит Эретайн из него не получился, так что он и пытаться перестал. Если хотите, считайте его американским фермером средних лет, который иногда вспоминает свою былую жизнь.

Во взгляде Кэмпион было презрение.

— И брошенных детей?

— С немалым состоянием, если вы соблаговолите его принять.

— Не соблаговолю.

Она злилась на человека, которого никогда не встречала. Она встала, бессильная и несчастная, подняла печать святого Луки и, с ненавистью посмотрев на нее, решительно положила на стол:

— Мне она не нужна.