Заступа - Белов Иван Александрович. Страница 27

– На одной? – Иона надрывно вздохнул. – Якшаюсь с тобой, а от того порой и не знаю, кому служу, Богу иль Сатане.

– Все от Бога, – назидательно изрек Бучила, вспомнив науку призрачного Антония.

– Богословские беседы я с тобою, упырь, не стану вести. Прошлого раза хватило.

– Вдругорядь боишься продуть? – ухмыльнулся Бучила. – Так я не виновный, если святое Писание знаю получше тебя. Может, мне в попы податься, Иона?

– Уходи, Заступа, не мучай, – умоляюще попросил монах.

– Да ты не спеши, зубоскальство мое от печалей больших. У Лукерьи Ратовой дите подменили, слыхал?

Батюшка подался вперед, глаза полыхнули жадным огнем.

– У Лукерьи?

– Ну. Знаешь ее?

Невинный вопрос заставил Иону смутиться. Бучиле показалось, что у монаха слегка запунцовело лицо. Чего это он нежный такой?

– Я всех прихожан должен знать, – строго отозвался батюшка. – Это тебе еда и еда, а мне дети они. Говоришь, подменили?

– Как Бог свят.

Иона поморщился от богохульственной клятвы.

– Точно?

– Проверено, натуральный подменыш у ней.

– Ох, Лукерья, Лукерья, только вроде наладилось все. Знать, плохо село стережешь? – Непонятно, чего было больше в голосе Ионы, горечи или насмешки.

– Знать, плохо, – согласился Бучила.

– А от меня надо чего?

– Мать еще может дите отмолить. Пусти в церковь на три ночи, Иона.

Иона посмотрел пристально, пожевал губу и сказал:

– Хочешь Лукерью с нечистью тягаться заставить?

– Я рядом буду.

– Это страшнее всего. Не выручить ребенка, так Лукерье и передай, Бог дал, Бог взял.

– Надо попробовать.

– Гордыня взыграла? – прищурился Иона. – Отступись, Заступа, тебе все едино, души нет, а Лукерью не трогай, она и без того горя хлебнула лишка. Муж сильно тиранил ее.

– А мне она другое плела, – удивился Рух. – Мол, сильно любит, уважает и вскорости с подарками ждет.

– Может, и ждет, кто этих баб разберет, – неопределенно пожал тощими плечами Иона. – Петька Ратов греховодник и душегуб. Был хороший мужик, работящий, а потом понесло, Лукерью бил смертным боем, ходила вся в синяках, измывался по-всякому, в избе на цепи железной держал, чтобы люди не видели. Говорил я с ним, стыдил, убеждал, карой небесной грозил. Куда там – стоит, кивает, вроде слушает, а сам далеко-далеко. Я к нему спиной повернусь, так страх какой, не приведи Бог. Последний раз он меня с крыльца спустил и палкой отстегал, словно шелудивого пса. Смех Петькин, сатанинский, до сих пор в ушах. Боялись его в селе, нравом крут, на расправу скор, чуть что в драку лез. А если рожу побьют, то обидчика непременно подстережет да голову раскроит. Пить крепко стал, неделями из запоя не выходил. Зимой, на ярмарке, пропился до исподнего и к соседу, Фролу Камушкину, в избу залез, набил котомку добра. А тут Фрол с женой и пришли. Зарубил обоих Петька топором и убег, поймать не смогли. Говорят, видели его в Твери, в кабаке, в компании срамных крашеных баб и разбойного вида мужиков. Деньги швыряли горстями, вино пили, дрались. Может, и обозналися люди.

Рух ухмыльнулся про себя. Теперь понятно, почему Лукерья молчала, стыдища такое рассказывать, то ли есть муж, а то ли и нет. И неизвестно, как лучше. Ну ничего, бабья доля такая, не она первая, не она и последняя. Бучила внимательно поглядел на попа и сказал:

– Знать, окромя дитяти, ничего у Лукерьи и нет? Подумай, Иона, вызволим ребенка, богоугодное сделаем, ты святости наберешь, мне, глядишь, какой пустяшный спишут грешок.

Иона колебался, теребя рясу и обдумывая слова упыря.

– Соглашайся, Иона.

Тот еще немного помолчал, собрался с мыслями и ответил:

– Если погубишь Лукерью, я владыке как есть отпишу, пусть решает с тобой.

– По рукам, – тут же согласился Рух, пряча ухмылку.

– Одно условие: с вами пойду.

– Вместе, конечно, оно веселей, – подмигнул Бучила. – На закате будь в церкви, поп, мы будем ждать.

VII

Селом исподволь овладевали первые робкие сумерки. Багряное солнце напоследок сверкнуло на кресте колокольни яркой искрой и свалилось за край, греть черепаху и слонов, влекущих этот разнесчастный мир на горбах. От реки легкой дымкой стелился молочно-серый туман, по низу затапливая бани и сенники, отчего те становились похожими на курьи избушки Бабы-яги. Ветерок нес запахи печного дыма и росной травы. Вдали побрехивали собаки, вечерняя прохлада ласкала лицо. Темнота крадучись, пядь за пядью, ползла от земли по стенам притихших домов к самым верхушкам корявых, расщепленных верб, навстречу пепельному небу и народившейся, злобно ухмыляющейся луне.

Надгробия тонули в расплывчатой мгле. Кладбище прямо в селе – порядок, начатый на Новгородчине от жизни плохой. Исстари как заведено? Погост всегда на отшибе, в сторонке от города, деревни или села. Не нужно мертвого рядом с живым. Но здесь, в краю бескрайних чащ, болот и древнего колдовства, люди быстро смекнули – своих мертвяков нужно как старая дева невинность беречь. Нечисть и нелюдь разоряли оставленные без присмотра христианские кладбища, потрошили могилы, измывались над трупами. Сегодня похоронили, а завтра выкопанные куски нашли перекинутыми через забор. Или вытащат мертвецов, изуродуют и на деревья вдоль дороги пришьют. Только это не самое худшее. Таилось страшное в северной скудной земле, ползут ночами с болот гнилые туманы, и тогда из могил встают мертвецы, клацают зубами, сбиваются в стаи, идут к человеческому жилью. Умные люди подметили – нелюдь могилы не разоряет и мертвяки не встают, если хоронить на старых чудских курганах, заклятых чародейством исчезнувшего народа. Только кто в своем уме будет добрых христиан на поганых капищах хоронить? Против Бога то и против людей. Вот и устраивают погосты внутри сел, деревень и городов.

Рух постоял на ступенях и вернулся в церковь, с головой провалившись в густой непроглядный кисель. Внутри колыхалась вязкая темнота, разбавленная десятком свеч, тускло мерцающих у алтаря. От этого зыбкого света тьма становилась только черней. В носу свербело от ладана и горелого воска, бревна мореного сруба стремились ввысь и терялись во мраке, иконы и фрески навевали беспричинную жуть, святые за спиной сходили со стен, выстраиваясь зловещей молчаливой толпой. Повернешься – нет никого, только ты и твой потаенный удушливый страх. Бучила поежился, виски ломило, ноги подрагивали, живот выворачивало. Нужно терпеть, это как под солнцем ходить, хреново только вначале. На этот раз соломки он заранее подстелил. Ну как соломки… С вечера накопал два мешка могильной земли и в церкви рассыпал, не обращая внимания на стоны Ионы. С попа не убудет, старушки богомольные поутру все подметут, а упырю облегчение, могильная землица силы придаст.

Возле иконостаса две фигуры склонились голова к голове. Бучилина армия во всей мощи своей – запуганная, истурканная напастями баба и попик с чуть наклюнувшейся бородой. Лучшая компания для крестового похода против нечисти, мать его так. Иона горячо шептал Лукерье на ухо, та послушно кивала. Увидев Руха, подняла полные муки и надежды глаза. Лукерья боялась. Все боятся, Бучила даже больше других, примерно зная, с чем придется столкнуться. От большого знания большая печаль, оттого образованные люди меньше живут.

– Воркуете, голубки?

– Побойся Бога, Заступа, – вознегодовал Иона.

– Бога бояться, с тещей в бане не мываться, – осклабился Бучила. – Ты не серчай, поп, это я ужас из себя шуткой гоню.

– Страшно тебе? – обрадовался Иона.

– А тебе разве нет?

– Меня Господь и святые оборонят.

– Ага, как черти драть тебя вздумают, вспомни о Боге, меня не зови. – Рух перевел взгляд на Лукерью. – Готова ли, душенька?

– Готова, Заступа-батюшка. – Лукерья смотрела с преданностью собаки. Покорная, это хорошо. Ну, правда, не для нее.

– Слушай внимательно, ласточка, и запоминай, повторяться некогда нам. От тебя и твоя жизнь зависит, и дите твое ненаглядное. Как скажу, принимайся молитвы читать. Грамоте обучена?