Расчудесный Хуливуд - Кемпбелл Роберт. Страница 6

– У меня завтра отдых.

– Вот и отдохни. Но не забудь о вечеринке, которую я устраиваю на пляже.

Твенти униженно побрел прочь.

– На хер просьбу актера, – пробормотал себе под нос Хобби.

К нему подошел Боливия. Вид у него был озабоченный, лицо, вопреки всегдашнему загару, казалось бледным.

– В чем дело? Выглядишь так, словно привидение увидал, – заметил Хобби.

– Не могу оправиться после сцены сожжения. Ты ведь и впрямь мог убить этих трюкачей.

– Становишься слабоват в коленках с годами?

– Может, и так.

– Ну, такое ты бы все равно не принял слишком близко к сердцу, – сказал Хобби, понимая, что у Боливии имеется какая-то более серьезная причина.

– Янгера выпустили.

– Что?

– Амнистировали.

– С чего ты взял эту херню?

– Это не херня. Это было сегодня в вечерних новостях.

– Но как ты…

– Я следил за ним.

– Все эти годы?

– Только последние пять-шесть.

– Ну, хорошо, выпустили, а дальше что?

– А если он заявится и начнет задавать вопросы?

– Те вопросы, которых он не задал во время суда?

– У него ведь было время все хорошенько продумать, верно?

– Его предварительно вырубили. Если он тогда этого не вспомнил, то и сейчас не вспомнит.

– А если вспомнит?

– Да и шут с ним. Кину ему кость. Куплю авиабилет в родной штат.

– А если этого окажется недостаточно?

– Тогда с ним разберемся.

– Только разбираться буду не я.

– Действительно становишься староват, верно?

– Скажем, я повзрослел. У меня жена. У меня трое детей. Я уже не такой дикарь, как прежде.

– Но говнюк ничуть не меньший, верно?

– Если это все, что ты хочешь сказать, то и хрен с тобой.

Боливия пошел было прочь. – Эй, Бумер, – окликнул его Хобби.

Боливия остановился и повернулся.

– В следующий раз, когда замахнешься на меня, собственным кулаком и подавишься.

На этот раз Хобби пошел прочь, а останавливать его пришлось уже Боливии.

– Эй, Пол! Ты по-прежнему ждешь меня на завтрашнюю вечеринку?

– Конечно. А почему бы и нет? Я же не говорю, что с тобой поссорился.

Глава пятая

"Первое ребро", ресторан, принадлежащий Лаури, представляет собой одно из немногих мест в Голливуде, не слишком подверженных переменам. Уже два-три десятилетия он занимает особое место среди ресторанов города. Большие серебряные сервировочные столики на колесиках все еще снуют туда и сюда. Под серебряной крышкой – богатое мясное ассорти, выбор на любой вкус. Сезонные блюда можно прихватить с собой на дом в судках и иных емкостях. Правда, если забудешь, дело поправимо – по дороге домой все то же самое и куда дешевле есть в любом супермаркете. Но ведь лишний бакс заработать никому не вредно.

Это не ресторан для интимных встреч. Сюда не поведешь женщину в надежде соблазнить ее. Сюда хорошо прийти с женщиной уже после того, как ты с нею разок-другой переспал. Так они с нею сюда и приходили – лет восемнадцать-девятнадцать назад. В тех случаях, когда могли себе это позволить.

Слишком ярко освещенный, слишком шумный, слишком искрящийся весельем зал для грамотного обольщения. Свистун чувствовал, что, придя сюда сейчас, сделал промашку. Он думал о том, не кажется ли Фэй, будто он посылает ей тем самым некое сообщение, оставшееся непрочитанным для самого отправителя. Хотел ли он дать ей понять, что настолько же сомневается в успехе предприятия, как и она сама? Может быть, пятнадцать лет разлуки – срок недостаточный для ремейка любовной кинокартины? Может быть, ностальгия срабатывает лишь лет через тридцать, сорок, когда все раны уже затянулись, а все воспоминания кажутся сладостными? Конечно, он не был уверен в том, что ему не хочется начать с той точки, на которой они остановились, но у него хватало ума допускать и такую возможность.

Пока их столик сервировали, они практически не разговаривали друг с другом, поглядывая по сторонам столь же праздничными взбудораженными глазами, как и любая другая парочка из числа местных жителей или гостей города.

– Я рассказала тебе о том, чем зарабатываю на жизнь, – сказал Фэй. – А что ты?

– Я детектив.

– Служишь в полиции?

– Частный сыщик.

– Вот уж никогда не подумала бы!

– Да и я тоже.

– И как тебе, нравится?

– Не знаю, нравится ли. Просто мне кажется, что ничем другим я бы заниматься не смог. Или не захотел. По крайней мере, сейчас. В этом городе. А как ты? Тебе нравится собственная работа?

– Это воздаяние.

– В каком смысле?

– Я воздаю за все дурное, что сделала. Ладно. Мне моя работа нравится. Это не то, о чем я мечтала, прибыв в этот город в балетных пачках, но мне нравится.

– Твой ребенок живет с тобой?

Она отвернулась так резко, словно он хлестнул ее по лицу.

– Я что-нибудь не так сказал?

– Мое воздаяние отчасти связано и с тем, что я сделала со своим сыном.

Он не стал задавать лишних вопросов, понимая, что она сама сейчас все расскажет. Он подцепил кусок ростбифа и отправил его в рот вместе с ломтем йоркширского пудинга, а пока жевал, озирался по сторонам, давая ей возможность собраться с мыслями и уточнить, что именно и в каком объеме она собирается ему рассказать.

– Я боюсь, что, услышав то, что тебе придется услышать, ты просто-напросто поднимешься с места и уйдешь отсюда.

Ее губы задрожали, а глаза застлала пелена слез.

Подавшись к ней, он взял ее руки в свои.

– Ты не обязана мне ничего рассказывать. Но мне хочется. И в то же самое время не хочется.

Тогда, думаю, лучше попробовать. А если я действительно встану и уйду, это будет означать, что от меня в любом случае мало проку.

Фэй уставилась на него долгим взглядом, затем шумно вздохнула и отвела глаза.

– После того как Янгера уличили в этих убийствах, я отвернулась от него. У меня не осталось для него даже жалости, не говоря уж о любви.

– Но у тебя же был ребенок, – сказал он, словно на это и впрямь можно списать что угодно.

– Ни любви, ни жалости не осталось у меня и для собственного ребенка. Это был мальчик, и я все время думала о том, что он может превратиться в чудовище вроде собственного отца. Живя за счет женщин, соблазняя и грабя их, выделывая штуки и похлестче. И даже делая то, что в конце концов сделал Дюйм.

Свистун знал, что сейчас это случится. Битье себя в грудь и полное признание. Достаточно он наслушался такого, работая на телефоне доверия, чтобы хватило на всю жизнь. Да и с тех пор подобные воспоминания продолжали обрушиваться на него – признания и пьяниц, и наркоманов, и растлителей, повествующих о своих жалких отвратительных грешках, которые, впрочем, неизменно оставаясь отвратительными, иногда оказывались далеко не такими жалкими и ничтожными. Ему под нож подставляли шею, под его пулю обнажали грудь, готовые вытерпеть любое наказание, какое ему угодно будет назначить. От него ожидали выполнения миссии палача.

И поскольку он не среагировал достаточно стремительно, она высвободила руки, сложила их в молитвенном жесте, явно собравшись рассказать ему все.

Слезы ручьями побежали у нее по щекам, скопившись двумя лужицами в углах рта. Она плакала беззвучно, демонстрируя Свистуну свое горе и свой стыд, потому что ей было некуда от него спрятаться, – от него, произведенного ею в исповедники, но не остающегося, как положено настоящему исповеднику, в глубокой тени, но напротив, сидящего прямо перед нею и являющегося к тому же человеком, которого она некогда знала и любила.

– Я буквально разваливалась по кускам. С ребенком на руках я приехала в родной город, в Джонсон-сити, но, когда я прибыла туда, моя мать уже умерла, а отец не принял меня. Он жил с женщиной и не хотел, чтобы мы путались под ногами.

Выбора у Свистуна не было. Ему предстояло выслушать все, что она расскажет. На лице у него застыла нейтральная маска.

– Мой родной отец не захотел принять меня с малышом, поэтому я совсем сошла с ума и отправилась на холмы в Кентукки, откуда родом Дюйм Янгер. Я оставила мальчика у его отца, который жил в какой-то развалюхе и гнал самогонку… О чем я только думала? О чем я только думала? – Она посмотрела на Свистуна, словно ожидая от него ответа на этот риторический вопрос. – Дюйм рассказывал мне о том, как бил его отец, когда он был мальчиком, особенно после того, как мать бросила их, а я все равно оставила у него своего сына.