Закон Мерфи в СССР (СИ) - Капба Евгений Адгурович. Страница 36

Шесть минут в ринге без перерыва, да еще и с принципиальным соперником, которому уже пару раз навалял до этого, да и огреб от которого не меньше — это было очень свирепо. Я думал — он меня уложит.

— Абибоки! — вдруг послышался женский голос. — Что творите, ненормальные? Федерация у вас когда? После шести вечера! Вот и лупите после шести друг друга!

— Дарья Афанасьевна, это опытные бойцы... — начал было Лопатин, но был остановлен настоящим шквалом эмоций, которыми как из рога изобилия сыпала эта бойкая тетенька в белом халате.

— Остановите бой немедленно, а то в книжках не распишусь! — привела убийственный довод она.

Ну да, медик должен был фиксировать время в ринге вместе с рефери, ставить подпись в соответствующей графе. На самом деле медсестра, фельдшер или врач, которые обязательно должны были присутствовать на каждом "зачетном" бою Федерации в первую очередь обращали внимание на состояние бойца, и, если оказанной ими помощи было недостаточно — отправляли в больничку.

— Шесть минут тридцать секунд! — выкрикнул Виктор Иванович. — Брэк! Герман — поздравляю, у вас "сотка"!

— Ур-р-р-р-а-а-а!!! — заорали пацанята.

Они ведь присутствовали при рождении еще одной легенды! Всё-таки "сотка" по нынешним временам, когда федерация еще только-только зарождалась — это было очень-очень некисло. Таких придурков всего-то может человек пять — десять на весь Союз пока что водилось. Ну и я вот — шестой или одиннадцатый. Не будь Белозор таким здоровенным лосем от природы — черта с два у меня такое бы прокатило.

— Дарья Афанасьевна, будьте любезны — осмотрите бойцов и в книжечках распишитесь, бой мы прекратили, — елейным голосом проговорил Лопатин, а потом обернулся к своим индейцам: — Теоретическая часть окончена, приступаем к практике. Двойки белозоровские видели? Поехали, левосторонняя стойка...

* * *

Мы с Тимохом шли по Совесткой вполне довольные друг другом, жевали жареные пирожки с мясом и рисом и запивали кефиром из стеклянных бутылок.

— Казанский, говоришь? Да, слышал про такого. Он вроде как из "тяп-ляповцев", не самый важный тип, самых важных всех посадили, когда они в край оборзели. Пацаны с Серебрянки говорили — Казанский взял моду щемить фарцу и цеховиков, ну и синюков тоже. Мзду требует. Всех, у кого есть деньги и кто не пойдет стучать в органы пытается подмять под себя. Пока получается не очень, он пытается набрать людей, его шестерки по училищам шустрят, говорят — где-то в одном из новых районов Минска у них качалка, там что-то вроде блатхаты...

— А звать его как?

— А черт знает, я не вникал. Я по делам Федерации ездил, общался с дубровицкими, кто в Минске сейчас. Мы про разное говорили, про это — тоже. Вроде как война намечается...

— "Пробеги" за войну можно считать? — уточнил я. — Если брать по Минску — десятки покалеченных. На Сельхозпоселке пять сараев сгорело. Может — склады цеховиков, может — нет. Не успел разобраться...

— Нихрена себе! Это — война, точно, — кивнул Сапун. — А ты влезть хочешь? Как обычно — шило в жопе?

Мне оставалось тоько плечами пожать, а Тимох дожевал пирожок, вытер рот ладонью и сказал:

— Есть один дядько, он ну такой... Осведомленный. Сидел два раза за кражи, потом вроде исправился, работает при каком-то складе на ЖД, то ли кочегаром, то ли... Ну, не знаю короче. Запиши адрес...

Карандаш и блокнот мигом оказались в моих руках. Сапун продиктовал, я повазюкал грифелем по бумажке:

— А звать его как?

— Повод.

— А?

— Поводом зовут, больше ни на что не откликается. Не знаю, имя, фамилия, погоняло может... Повод — и всё. Скажешь — от Сапуна, а если не вспомнит — ну Лопатина упомяни. Они близкие в свое время были, пока Повод на кривую дорожку не встал... Он тебе обскажет что там и как нынче на обратной стороне луны.

Вот как Тимох заговорил! Обратную сторону луны вспомнил, да и вообще — манера держаться и разговор у него сильно изменились. Может Лопатин и Федерация так на него влияют, а может — получаемое высшее образование. В любом случае — после Машеньки Май это было уже второй человек, который так разительно поменялся за время моего отъезда. А времени-то прошло всего ничего! Полгода, что ли?

* * *

Отец Илья — сухонький краснолицый старичок с белой-белой длинной бородой и добрыми глазами пришел в квартиру Стариковых-Май к десяти вечера, затемно. Он аборигенов с Болота не боялся.

Он, наверное, вообще ничего не боялся — будучи священником в СССР. Рукоположили его в иерейский сан году эдак в 1947, где-то в Сибири, а в Бога он поверил летом сорок первого, во время контрудара 63-го стрелкового корпуса генерала Петровского на Жлобин и Рогачев — первой настоящей наступательной операции советских войск в годы Великой Отечественной войны.

Он рассказывал всё это и доставал из своего потрепанного саквояжа вещи церковного обихода, очень по-простому, локтем проверил температуру воды в тазу, который должен был выполнять роль купели, зажег свечи, а потом широко улыбнулся и сказал:

— Это вы — восприемник? Крещеный? Хорошо... Мама, дайте чадо на руки крестному, и станьте в сторонку. Не волнуйтесь, всё будет хорошо!

Маша передала мне Глебушку, который чмокал губами и кряхтел. Но, оказавшись у меня на руках, вдруг прижался щекой к моему бицепсу, засмотрелся на пуговичку нагрудного кармана, пригрелся и затих.

— Ну, начнем, благословясь! — перекрестился отец Илья.

И мысли про пробеги, расследования, журналистику, политику, спасение мира и прочую суету улетели далеко-далеко, впервые за два года, наверное. И это было хорошо.

Глава 17, в которой каша заваривается

Обратно я всё-таки ехал с лабухами из "Калейдоскопа". Точнее, они ехали со мной. Джазмены — они как дети: есть ведь поговорка про не зная броду не суйся в воду! А они приперлись: в Дубровицкий парк Победы, на танцплощадку. Такие веселые, пьяные, обаятельные, музыкальные и — поздним вечером!

Итог закономерен: с утра меня отыскал тот самый матерый водитель на "рафике", который, будучи богат на житейский опыт, на танцы с музыкантами не ходил. Он спросил у прохожих, где найти редакцию газеты, здраво рассудив, что там Белозора вполне могут знать. Так мы и встретились, и поехали к доктору Тихановичу, забирать лабухов. Всё-таки без навигатора, который изобретут лет через тридцать, ему было тяжело ориентироваться в наших дебрях.

Что касается многострадальных джазменов — они чинно-благородно ожидали нас в приемном покое больнички, отчасти перебинтованные и загипсованные, и обильно смазанные зеленкой. У двоих имелись вывихи, у одного — сломано ребро, у другого — пальцы на руке, и у всех — разбиты хлебальники.

— Вы бы их проинструктировали, товарищ Белозор! — посмеивался легендарный доктор. — А то ведь наденут на каждого из них деревянный макинтош и...

— ... и будет играть музыка, которую никто из них не услышит! — откликнулся я.

Доктор Тиханович только покивал, провожая взглядом ковыляющих к микроавтобусу джазистов.

— А что там за инструктаж? — спросил водила, когда мы отъехали от Дубровицы километра на три, и приближались к мосту через Днепр.

— Ну это не инструктаж, это такая присказка местная, — я наслаждался тишиной, которую прерывали только тихая матерщина и сдавленные стоны джазменов в салоне. — "Когда вечером выходишь с танцплощадки в Дубровице, то обязательно смотришь на звезды, высоко поднимая лицо к небу... Чтобы кровь из разбитого носа не заляпала ботинки! "

Мы посмеялись, а потом я предложил:

— Давай в сельпо заедем, обезбола для этих несчастных приобретем, а? Литра три — на всех. Нам до Минска еще часа четыре катиться, как раз — отоспятся.

Идею приняли на ура — не только водитель, но и весь джазовый оркестр. Хотя "ура" в их исполнении прозвучало довольно грустно. Так или иначе, если в Дубровицу из Минска мы ехали под аккомпанемент джазового джема, то в Минск из Дубровицы нашим саундтреком был пьяный и обиженный храп непонятых дремучей провинцией столичных музыкантов. Солист храпел хриплым басовитым гроулингом.