Детектив и политика - Устинов Питер. Страница 80

Противоречия тут никакого.

Наши эмигранты по прошествии времени устраиваются в той же Америке вполне прилично, постепенно входят в средний класс, живущий по нашим меркам просто великолепно, да и по ихним неплохо, приспосабливаются к новым традициям и правилам — но на все это, как правило, уходит лет пятнадцать. Бывает, и больше.

Так вот заново проживать эти пятнадцать лет охотников мало.

Чисто бытовые трудности — деньги, жилье, машина — преодолеваются довольно быстро, стоит лишь найти нормальную работу, а это в Америке для человека с руками и без претензий, в общем, не дефицит. Но…

Вписавшись худо-бедно в американскую экономику, приезжий, увы, гораздо труднее вписывается в американскую культуру, в том числе в культуру быта. Через полгода он уже умеет сносно объясниться — но еще долго не получает удовольствия от разговора, не улавливает смены интонаций, мучается косноязычием, упускает скрытый смысл понятных фраз. Ведь язык не только запас слов, это еще и уйма прочитанных книг, и строчки стихов, давно вошедшие в живую речь, и популярные анекдоты, один намек на которые вызывает бурную реакцию собеседников, и многое другое. Наш эмигрант, как правило, начитан — но здесь росли на других книгах, заучивали другие стихи. Здесь по-иному празднуют дни рождения, по-иному дружат домами, по-иному ходят в гости, по-иному знакомятся, по-иному договариваются провести вместе ночь, по-иному прощаются утром и по-иному оценивают то, что произошло. Как следует выучить чужой язык непросто, но выучить чужой образ жизни еще сложней.

Повторяю: Америка к эмигранту добра. Но все равно каждый шаг стоит ему тройных усилий.

Дома был классный специалист — здесь вынужден переучиваться. Дома принято было брать на глотку — здесь приходится постигать силу холодноватой вежливости. Не каждому под силу американские ритмы — а выпадешь из ритма, и поезд уйдет без тебя. У нас важно вовремя пообещать; а здесь с ненадежным партнером перестают иметь дело сразу и все.

В калифорнийском промышленном городке программист-эмигрант получает на треть меньше программиста-американца. Этого вполне хватает на хорошую жизнь, но обидно, когда тебя числят вторым сортом.

На набережной в Сан-Франциско торгует с лотка белокурый парень лет двадцати пяти. Приехал в гости на месяц, но вот уже почти год гуляет по Штатам, смотрит великую страну. Документов практически никаких, права на работу нет, но для парня с мозгами разве в бумагах счастье? На поденку берут и так, а в Америке и поденка американская, пять долларов в час. Работа с восьми до восьми, без выходных. Можете посчитать: шестьдесят в сутки, тысяча восемьсот в месяц. По нынешнему аукционному курсу в день набегает больше, чем у нашего министра в месяц. Эх, такие бы дивиденды да в родном Отечестве!

Увы, в Штатах пять долларов в час — зарплата, которой не хвастаются, а стыдятся. И на вопрос про жизнь парень бросает презрительно:

— Опять пашу на дядю. Как в Совке!

Америка — страна замечательная. Но если смотреть на вещи трезво, наш эмигрант в ней типичный лимитчик. У других все права и блага от рождения, а ему еще надо заслужить. Другие выбирают работу по желанию, а он хватает, что дают, и еще кланяется, чтобы дали. Ему охотно помогают адаптироваться, но забыть свою пришлость мало кому удается. Может, мне так неудачно выпадало, но сложилось впечатление, что русские эмигранты в Америке дружат с русскими же эмигрантами или не дружат ни с кем.

Без причины Родину не покидают. Но если беда еще не сдавила горло, если дышать можно, стоит очень серьезно подумать, что разумней: пятнадцать лет вживаться в чужую жизнь или за те же годы все же еще раз попытаться переустроить свою.

Вячеслав Костиков

ХОЛСТОМЕР И КОММУНИЯ

(Опыт личности и опыт истории)

@Вячеслав Костиков, 1991.

Мы всё ещё переживаем упоение личностями и, говоря о политике и наших надеждах, чаще называем не явления или процессы, а имена. В недавнем прошлом — Ленин, Сталин, Молотов, Хрущев; в последние годы появились новые модные фамилии и лица. Наш газетный и книжный рынок затоплен статьями, романами и воспоминаниями бывших "тайных советников" наших вождей, их шоферов, телохранителей, кухарок и составителей речей.

Разумеется, личность, особенно личность яркая, обладает магнетизмом. Да и человек с его слабостями, пристрастиями, житейскими интересами, со склонностью посудачить любит обращаться к интимной, более того — к подноготной стороне жизни действительных или мнимых героев. Нам крайне увлекательно узнать, что Владимир Ильич любил побаловаться пивком, да и к дамам, как выясняется из архивов, имел извинительное для крепкого "волгаря" пристрастие; что Алексей Иванович Рыков закладывал за воротник и по причине такого увлечения ездил за границу лечиться; что Троцкий, призывавший других к революционному аскетизму, сам любил княжескую роскошь и обосновался со своим штабом в реквизированном дворце графа Шереметева, что…

Впрочем, таких "что" из жизни советских вождей можно было бы вспомнить немало.

Но по мере того как все основательней входим в прежде скрытые от нас пласты истории, мы начинаем излечиваться от этого обывательского пристрастия подглядывать за вождями в замочную скважину. Все чаще мы ищем в житиях вождей не политические "изюминки", но опыт истории. И здесь нас, увы, подстерегают самые горькие открытия и разочарования. Полученные в лучах исторической флюорографии снимки героев советской истории обнаруживают при всех различиях ума, характера, темперамента одно поразительно устойчивое свойство — в сущности, политическую патологию: невосприимчивость к урокам истории. Касается это не только исторических вождей революции, но и самых свежих героев нашего политического времени. Во всех или почти во всех наших лидерах личный опыт или опыт "дедушки", махавшего шашкой в армии Буденного или зачинавшего первый колхоз, затемняет опыт истории и опыт народа.

Ленин не учел уроков Парижской коммуны и развязал в стране кровавый террор, повлекший за собой гражданскую войну. Сталин пренебрег поучительным опытом нэпа и окончательно ликвидировал рынок, "забыв" о том, что именно рынок сделал Россию к началу первой мировой войны страной с самой динамичной экономикой в мире.

Хрущев, понявший, что нельзя управлять государством при помощи страха, не извлек из чудовищного опыта сталинизма главного: человека, у которого нет собственности, невозможно сделать гражданином. Его лозунг — "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" — при всей политической "живости" Никиты Сергеевича свидетельствует об его исключительной исторической слепоте.

Брежнев и Суслов, правившие при благоприятной нефтяной конъюнктуре, вообще вообразили, что все проблемы развития можно решить при помощи идеологии, проглядев, что на Западе и в Японии колоссальный технологический рывок происходит в деидеологизирован-ном экономическом пространстве.

Скудость экономического навара от политики "наведения порядка" в краткое царствование Ю.Андропова лишь подчеркнула узость экономического маневра, который можно осуществить в рамках заданного образа мыслей.

В сущности же, все лидеры после Ленина лишь меняли запчасти экономической машины, которая доказала свою полную неэффективность в первые же три года социалистического эксперимента. Провал всех без исключения экономических программ и планов, независимо от того, проводились ли они с помощью "железа" или более "мягких" идеологических хлыстов, свидетельствует о том, что изъян был даже не в сменявших один другого лидерах, а в идеологии большевистской партии. Лидеры приходили и уходили, а партия оставалась, передавая по наследству гены исторической невосприимчивости. Результаты этой исторической глухоты налицо — трагедия страны, трагедия народа.