Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович. Страница 87

   Корниловский мятеж был ликвидирован. Что дальше?

   Керенский снова удивил страну непонятным назначением. Человек штатский по образованию и характеру, он назначил главнокомандующим самого себя. Это было образцом дурного тона. Он нечаянно напомнил народу старый режим, когда цари номинально возглавляли армию независимо от того, обладали ли они нужными для этого познаниями и складом ума. Еще одним проявлением дурного тона стал переезд Керенского в Зимний дворец. Чем быстрее таяла его огромная и беспримерная популярность, тем быстрее он терял самоконтроль и искал новые внешние атрибуты, которые могли бы подчеркнуть его необыкновенно высокое положение. Это вызывало пожатие плечами, сарказм и рассеивало последние иллюзии.

   Оказавшись сразу и главнокомандующим, и главой правительства, Керенский был вынужден уступить пост военного министра кому-то другому. Все говорило в пользу генерала Верховского, который хорошо зарекомендовал себя энергичными мерами против правых заговорщиков и левых анархистов. Он пользовался огромной популярностью у демократических партий Советов и даже у умеренного крыла большевиков. Его назначение на пост военного министра означало окончательный разрыв с корниловщиной и борьбой старых генералов с Советами и правительством за контроль над армией, свежую струю в военной политике, достижение реальной однородности армии путем ее слияния с революционным и демократическим движением. Сенсационное назначение на пост морского министра вместо послушного дилетанта Лебедева адмирала Вердеревского, незадолго до того арестованного по приказу Керенского за «соучастие» в конфликте моряков с правительством, также немного смягчало отношение советской демократии к некоторым министрам кабинета Керенского.

   Судя по дневнику генерала Верховского, опубликованному под названием «Россия на Голгофе», он понимал психологию масс лучше остальных генералов. Верховский первым пошел на риск широкомасштабной чистки высшего командования. «Я думаю, – писал он 30 сентября, – что побудить наши массы не препятствовать организации обороны может только одно: отказ Германии заключить справедливый и демократический мир, предложенный нами и союзниками... Только тогда наши люди поверят в необходимость для русского народа продолжить войну и превратить ее в революционную войну». 14 октября он отмечал: «Тот, кто сейчас взял бы в свои руки вопрос быстрейшего заключения мира, получил бы контроль над правительством». Понимая важность проблемы, он решительно обратился к Временному правительству. Нужно «заставить союзников согласиться на мирные переговоры, так как иначе это причинит им огромный вред». Но это никоим образом не означало, что Верховский, как утверждали впоследствии, подталкивал правительство к сепаратному миру. Напротив, 27 сентября он писал: «Мы должны сделать все, но не капитулировать; за нами огромная территория. В случае необходимости мы можем отступить за Волгу, но не выходить из войны и не заключать сепаратный мир». На заседании правительства он заявил, что нужно немедленно сократить колоссально раздутую армию; ее невозможно прокормить; со дня на день она сама разбежится от голода; правительство должно отказаться от своей наступательной тактики; «мы должны быть готовы к тому, что враг оттеснит нас на восток и займет многие важные территории».

   У людей, которые могли оставаться патриотами только с шорами на глазах, требования революционного генерала вызывали гнев. Но даже генерал Алексеев отказался представлять Россию на межсоюзнической конференции в Париже, ибо чувствовал, что «игра безнадежно проиграна и что морочить голову союзникам больше нельзя».

   Характерно, что после неудачи Корнилова правое крыло общества моментально потеряло вкус к войне и заговорило о мире.

   В.Д. Набоков пишет:

   Эта фраза помогает понять чувства всей российской либеральной буржуазии. Страх перед социальными последствиями революции заставлял ее цепляться за войну как за якорь спасения. Война требовала народного единства, а потому позволяла отложить все решительные экономические реформы. Поэтому ура войне! В то время либеральная буржуазия претендовала на монополию в области патриотизма. Но патриотические фразы были бессильны против «красной угрозы». Напротив, война, один день которой стоил 88 000 000 рублей (не считая 8 000 000 рублей на общие расходы) и держал под ружьем 10 000 000 солдат, хотя министерство заготовок заявляло, что может прокормить максимум 7 000 000, безмерно напрягала все общественные связи. Они грозили лопнуть, что стало бы всеобщей катастрофой. Чем глубже понимание этого проникало в сознание правого крыла общества, тем сильнее это крыло сомневалось в правильности своей первоначальной тактики. Но резко сменить курс было трудно. Поэтому либеральная и националистическая пресса по инерции продолжала хвастаться и клеветать на каждого, кто считал полезным устроить международную демонстрацию, предложив демократический мир. Однако за кулисами вчерашние буржуазные приверженцы Антанты уже готовили почву для перехода на германофильскую ориентацию.

   Левый центр советской демократии (в партии эсеров к нему относилась группа Чернова) поддерживал идею генерала Верховского о том, что война еще не проиграна, что иногда «кутузовская» политика отступления более рациональна, чем «наполеоновская». Россия больше не могла содержать армию численностью свыше десяти миллионов и по требованиям союзников компенсировать германское превосходство в военной технике горами трупов. Но она могла ослабить силы врага с помощью своих огромных территорий. Чем дальше продвинулся бы враг, тем большая армия понадобилась бы ему, чтобы удержать завоеванное. В стране, охваченной революцией, на оккупационную армию начинает действовать неизбежный закон разложения. С другой стороны, психология русского солдата, воюющего на пограничных территориях Латвии, Литвы, Польши, Галиции, коренным образом отличается от психологии солдата, сражающегося с врагом на исконно русских землях. Оккупационные силы волей-неволей попытались бы задушить завоевания революции; национальная революция и ее зарубежный душитель впервые сошлись бы лицом к лицу, не мысленно, а фактически. Только в таких условиях был возможен спонтанный взрыв народного энтузиазма и гнева; именно так произошло в революционной Франции, когда войска герцога Брунсвика вторглись в страну, чтобы спасти короля и аристократов от революции и «установить порядок».

   Эти круги чувствовали, что «в любом случае исход войны будет решен не на Востоке, а на Западе».

   «Чем дальше армии Гогенцоллернов вторгнутся в глубь России, тем более беспорядочным и паническим будет их отступление, когда рухнет Западный фронт. Они не только побегут назад; они арестуют своих командиров; вместо знамени Империи они поднимут красный флаг революции; они будут брататься с бойцами революционных русских армий, следующих за ними по пятам. Эти армии смогут дойти до Берлина, но не как завоеватели, а как союзники германской революции, как помощники в деле заключения почетного для Германии мира, на который старая Германия рассчитывать не могла. Это будет означать новую эру для Германии и для всего мира», – писал Верховский.

   Конечно, такие исторические перспективы могли только напугать русскую буржуазию. Сама идея «впустить» германские армии в сердце России казалась бардам либерального национализма кощунственной. Туманная перспектива отечественной и революционной войны, которая заставила бы высшие и привилегированные классы сначала спрятаться под крыло оккупационных армий, а потом стать свидетелями того, как во вражеском лагере произойдет взрыв социального и политического радикализма, была не по нутру тем, кто представлял в Думе «оппозицию его величества».