Парадоксы гениев (СИ) - Казиник Михаил Семенович. Страница 2
— Разве?
И вдруг один малыш: «Я знаю, я…»
И показывает от подошв балетным движением вдоль себя и вверх.
— Умница!!! Мы с вами живем в небе. И только подошвами прикасаемся к земле. Мы — Небожители. Мы наполнены небом. А когда говорят: «Бог в небе», то это где?
Неуверенно показывают в себя.
— Конечно, именно там, в небе, внутри нас. Мы называем его Душой, Совестью. И он (она) действительно все видит. Изнутри нас.
О гениальности
Я пиcал эту книгу в разгар царствования коронавируса. Вирус отменил все мои поездки, концерты, семинары о школе Будущего.
Для себя я воспринял этот период как указание: написать еще одну, третью, книгу о тайнах гениев. Писал ее в надежде, что многое в ней пригодится людям в послевирусную эпоху.
В ответ на мое давнее утверждение о том, что мы рождаем гениальных детей, а потом «излечиваем» их от гениальности, я получаю много писем. Главная мысль писем звучит так: «Если мы, как вы советуете, не позволим себе и окружающему миру погубить гениальность в наших детях и они будут жить и творить гениальную музыку, писать гениальные книги, стихи, картины, то будут ли дети счастливы?»
Это очень серьезный вопрос.
Если внимательно изучать жизнь великих людей, то приходишь к печальному выводу о том, что большинство гениев в обыденной жизни были несчастны. Во всяком случае, простой, средний человек со средними способностями (или, как я часто говорю и пишу, умело погашенной в детстве гениальностью) куда более счастлив в своей простой жизни! С любимой женой, детьми, уравновешенной психикой. Со своим домиком, садиком. В отличие от зачастую безумных гениев. С их обнаженной кожей (Чайковский, Малер, Шуман…), глухотой (Бетховен, Сметана), шизофренией (Шуман, тот же Сметана, Ван Гог, Гоген, Эль Греко), житейской неустроенностью (почти все), сопутствующими их гениальности болезнями (слепотой, синдромом Аспергера — формой аутизма), зачастую ранней смертью (Вольфганг Амадей Моцарт, А. С. Пушкин, Рафаэль Санти, Франц Шуберт, Фридерик Шопен, Карл Мария фон Вебер, Винченцо Беллини, Федор Васильев, Эгон Шиле, Амедео Модильяни, Джованни Перголези, Микалоюс Чюрлёнис…), житейской неприспособленностью, невозможностью жить в социуме, неспособностью воспринимать простые вещи, которые понятны и доступны любому человеку, лишенному искры творческой гениальности.
Но если бы гении хотя бы дружили между собой, понимали, поддерживали друг друга! Так ведь и этого нет. Шуман отправляет свой «Карнавал» в дар Шопену. Шопен даже не отвечает, а потом называет гениальное творение Шумана «вообще не музыкой». (А ведь среди участников шумановского карнавала сам Шопен: Шуман посвятил мэтру, перед которым преклонялся, одну из самых прекрасных, абсолютно шопеновских мелодий.)
Мягкий и хрупкий интеллигент Петр Ильич Чайковский не скупится на бранные слова, когда речь заходит о музыке другого гения, Иоганнеса Брамса. Он же, Чайковский, не воспринимает Мусоргского. И это взаимно. Чтобы этот этюд не воспринимался как апофеоз грубости, я лучше опущу эпитеты, которыми гении награждали друг друга. И даже нежнейший, добрейший, человечнейший Йозеф Гайдн не воспринял музыку своего ученика (одного из трех венских классиков) — Бетховена. Хотя с нашей сегодняшней точки зрения ранний Бетховен не очень отличался от Гайдна. Ибо влияние Гайдна было велико. И Бетховен писал под его, Гайдна, воздействием. Но сам Гайдн бетховенскую музыку от своей отличил. И выразил недовольство ею в максимально мягких выражениях. Поскольку выражения мягкие, процитирую: «Словно у вас несколько голов, несколько сердец, несколько душ». Вот так!!! Послушайте первую фортепианную сонату Бетховена и почти любую из сонат Гайдна. И там и там вы найдете чудеса. Классическую уравновешенность, стройность, красоту. Однако же Гайдн услышал в Бетховене «несколько сердец». Тот же Бетховен под впечатлением гениальной игры скрипача и композитора, профессора Парижской консерватории Родольфа Крейцера пишет для него невероятную сонату, отправляет ее мэтру в Париж. И… никакого, даже формального (хотя бы из вежливости) ответа. А соната вошла в историю музыки под названием «Крейцерова». И получилось, что сверхгений Бетховен увековечил Крейцера.
«Карнавал» Р. Шумана
https://yandex.ru/video/preview/2537277091335936184
«Крейцерова соната» Л. ван Бетховена
https://www.youtube.com/watch?v=H8XEu_m0wBg&t=9s
А потом, почти через сто лет, еще один гений (на этот раз литературный), Лев Николаевич Толстой, создал повесть «Крейцерова соната». В ней Толстой поднял ТАКИЕ острые вопросы, которые дискутируют до сегодняшнего дня. К тому же великий писатель в нескольких строчках ТАК описал свое впечатление от музыки, что это описание можно отнести к лучшим рассказам о музыке в мировой литературе. Для того чтобы оценить эту грандиозную сонату, не хватит слов. И уже больше двух веков не хватает. А Крейцер тогда так и не исполнил. Не могу не напомнить вам толстовский текст, описывающий впечатление героя повести от звучания «Крейцеровой сонаты»:
— Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! — вскрикнул он. — У!.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося. Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек. А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Все те же лица, и в том числе и жена и он, представлялись совсем в другом свете.