Сердце Хейла (СИ) - "Lieber spitz". Страница 34

Питер понимающе покивал головой – знаю, знаю, что все слова мои звучали довольно пафосно, но понимаешь, Дер...

- ... не в них дело. А в том, что именно моей руки Стайлз не коснется.

- Брось, ты же не мог догадываться о будущей трагедии! – воскликнул Дерек. – Ты же не думаешь, что он будет винить тебя во всем этом?

Питер замолчал и нахмурился.

- В этом – не будет, – сказал непонятно и отвел взгляд.

Дерек с усилием развернул его к себе.

- Что значит “В этом – не будет”? А в чем будет? Ты что-то сделал? С ним? Что-то плохое? – спросил догадливо. – Ты обидел его? Да? Отвечай!!!

Питер скинул с плеча руку племянника. Мотнул головой.

- Да не ори ты так, истеричка.

- Что ты с ним сделал? Обидел? Как? Как ты еще обидел его???

- Он не девчонка, в общем-то, чтобы обижаться, Дер.

- Я знаю, что он парень, – возмущенно выговорил Дерек, – парень, привыкший к плохому обращению. Но и у таких невезучих парней, знаешь ли, есть предел. И ты успешно его достиг.

Питер не стал оправдываться. Хмыкнул с иронией:

- Срываешься в драму, дорогой. Не время и не место, сам сказал.

- Ты объяснишь мне или нет, что произошло между вами снова? – повторил Дерек вопрос, не обижаясь на выпады.

Питер пожал плечами:

- Да ничего особенного не произошло. Я купил ему дом.

Наверно у Дерека был очень дурацкий и смешной вид: старший Хейл еле сдержал неподобающий обстановке смешок.

- Что? – недоуменно выдавил из себя Дерек.

- Я купил дом. Нам. Я купил дом нам.

- И?

- И... солнышку он не понравился.

Питер отвернулся и замолчал, ничего больше не объясняя, а Дерек, связав в голове даты, события, числа и эту дурацкую новость о каком-то доме, понял наитием детектива – его дядя должен был чертовски постараться, чтобы испортить впечатление от такого царского подарка. И вероятно он постарался. Что-то случилось там. Что-то плохое, непоправимое между этими двумя, еще вчера, кажется, влюбленными друг в друга так сильно, что воздух искрил.

- Стайлз неверно понял то, о чем я хотел сказать ему в тот момент, – начал объяснять Питер неохотно. – А я... Наверно, я плохо и не совсем педагогично принялся объяснять ему свои желания.

Дерек вздрогнул от последнего слова, поразившись тому, насколько непривычно мало сексуального подтекста в нем прозвучало. Питер произнес его, вложив множество смыслов, наделив множеством нюансов. Так говорят не только о желании спать вместе, но и о желании также просыпаться вдвоём. Вдвоём принимать душ. Завтракать, собираться на работу, вместе проводить обеденный перерыв и встречаться вечером в общем доме, переплетая окольцованные золотом пальцы в постели...

- Теперь мой нежный мальчик не захочет меня даже видеть, поверь, – как-то смертельно устало заключил Питер, – я всего лишь прошу, чтобы ты сходил к нему и действительно подержал за руку. Врач сказал – ему это будет нужно. Чья-то рука. А моя ему уже не поможет.

Дерек шел по коридору к палате Стайлза, проталкиваясь через толпу. Его не касалось то, что происходило между этими двумя сумасшедшими, но он не мог отделаться от ощущения, что находясь между ними, опаленный неистовым их огнем, наконец-то снова живет.

Эта неправильность, эта троичность, она тревожила и волновала. Совершенно нежизнеспособная формула их неуловимого счастья, в которой переплелись дружба, любовь и ненависть, она существовала, и в ней варились они все: Стайлз, Питер и Дерек.

Свои прошедшие бостонские отношения, спокойные, словно море в штиль, вспоминались с ностальгической грустью. Младший Хейл всегда был поклонником классики, и надо же – вляпался по самое не могу в серьезное отклонение от нормы. Оно, это отклонение, лежало сейчас перед ним бледным и похудевшим мальчишкой. Руки Стайлз держал поверх одеяла, как примерный пациент, и был смешно вымазан в саже. Дерек даже успел удивиться – а почему ему не помыли лицо. Но потом вспомнил, какой хаос царил повсюду, какой ад кромешный: людей спасали, каких есть – грязных, закопченных, нестерильных и асептических. Лишь бы спасти.

Дереку внезапно стало страшно – мальчишка лежал перед ним целый и невредимый, но где-то там, в его бритой голове разливалось и густело темно-багровое пятно натекшей из лопнувших сосудов крови. Это была серьезная травма, он знал, не дав себе обмануться спокойным тоном нейрохирурга.

- Привет, – сказал Стайлз, прервав размышления Дерека и посмотрев на него своими янтарными глазами.

Господи, ну почему Солнышко?

Дерек недоуменно вглядывался в измазанное черным лицо. В яркие, запавшие глаза, словно Стайлз плохо спал в последнее время, страдая бессонницей. Глаза тоже были темными, шоколадными. Темным был отросший ежик волос, присыпанный чем-то седым – пеплом, наверно. И пальцы, тонкие изящные пальцы мальчишки были черны. Под ногтями скопилась сажа, да и в немногочисленных морщинках его юношеского еще лица залегли тени.

Он не был солнышком нисколько. Он если и был отдаленно похож на что-то солнечно-огненное, то, скорее, на уголек. Потухший, но еще горячий.

Уголек смотрел на Дерека и немного кривился, наверно от боли, которая пробивалась сквозь плотную завесу вколотых ему анестетиков. Потом Стайлз вздохнул и с последним усилием спросил тихо-тихо, почти неслышно:

- Питер знает? Он... здесь?

- Прости, Стайлз, – размыто ответил Дерек на этот простой вопрос, не в силах сказать мальчишке, что старший Хейл стоит совсем неподалеку, в кишащем людьми коридоре, так и не заставивший себя по непонятным причинам зайти в палату к дорогому, не пойми чем изломанному – взрывом ли, своей любовью – человеку.

Вот и не угадал, дурак, думал Дерек про дядю.

Все два месяца, пока Стайлз, успешно вышедший из искусственной комы, проходил реабилитацию, он немо вопрошал, темными болезненными глазами вглядываясь в лицо не того Хейла – где ОН?

Молчаливые вопросы начались сразу же, как только Дерек прорвался к проснувшемуся Стайлзу в палату, выгнав Джона Стилински немного поесть и поспать.

В такие моменты Дерек ненавидел Питера, который ни разу – ни одного – не пришел к мальчишке.

Стайлз хотел его видеть, что бы там не натворил старший Хейл.

Он хотел его видеть, будто бы не было этих ужасных двух недель его глубокого мертвого сна. Будто бы слова о Питере, сорвавшиеся с его губ раньше, когда он увидел входящего в его палату Дерека, а не своего любимого, другого Хейла, застряли в горле, навечно замороженные там химической магией высококлассной анестезии.

Дерек не мог оправдать старшего Хейла.

Когда в день взрыва мальчишку увезли в специальный отсек для коматозников – всего лишь затем, чтобы держать там вместе с остальными спящими, Питер молча, неровным шагом направился к выходу. Едва завернув за угол, Хейл словно в замедленной съемке нелепо взмахнул рукой, пытаясь найти опору в воздухе, но так и не нашел: скользнул по стене пальцами и упал на пол.

Даже падение его выглядело изящно. А еще – очень реалистично, и пока Дерек соображал – это не игра, что-то произошло, Питеру плохо, кто-то кричал уже – врача, врача! – и было очень страшно, ждать целых пятнадцать минут доктора в больнице, потому что все врачи были заняты. Как будто никому не было дела до сорокалетнего мужчины-не жертвы взрыва, а обычного пациента с простой возрастной проблемой; с сердцем, которое чуть не остановилось...

Дерек не мог, связанный обещанием, сказать Стайлзу, что Питер был увезен на каталке в кардиологическое, и там, после взятия всех анализов, пожилой доктор долго и вдумчиво читал длинную ленту кардиограммы, где неровными скачками вилась тоненькая линия, подтверждающая предполагаемую им аритмию сердца.

Аритмия была весьма угрожающей по словам кардиолога, и Питера чуть не насильно уложили в палату, где он и пролежал, притворяясь примерным пациентом несколько дней. И намного позже мужеподобная медсестра, за ним ухаживающая, рассказала Дереку, навещавшему сразу двоих пациентов, как Питер Хейл нарушал больничный распорядок и бегал, прости господи, в своем ничего сзади не скрывающем халатике, волоча за собой капельницу, в жутко-молчаливое отделение коматозников, смотреть через стекло на какого-то мальчишку.