Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 22

— Не так, а эдак! — сердился Михаил Иванович. Он вообще легко приходил в раздраженье, злился по пустякам. Очевидно, в старости формула его гена усложнилась на один игрек, и это болезненно сказалось на его характере.

Чтобы отдалить неизбежную ссору, Сосновский предлагал спеть и первым затягивал:

Спохватившись, что перевирает слова, первый же и смеялся над собой:

— Вот так я спел! Вот как в старости память подводит!

— Память! Грех тебе жаловаться на память. Мне, старику, извинительно, а тебе — нет! — придирался Михаил Иванович, хотя разница в возрасте составляла два месяца.

— Хотите, я мороженого принесу? — решался наконец Мишка.

— Очень! Очень! — Отвернувшись, Сосновский копошился в кошельке, доставал рубль. — Сбегай, Мишенька, сделай одолжение!

Мишка убегал.

— Балуешь мужика, — опять начинал подкоп Михаил Иванович.

— И что вы, старье такое, все ссоритесь? — недоумевал Петр. — Давайте лучше по маленькой. Верней будет.

Сосновский, ссылаясь на нездоровье, отказывался, чем давал Михаилу Ивановичу повод для новой придирки.

— Ну что ж, — повиновался Сосновский. — Гулять так гулять!

Иногда встреча кончалась миром, и тогда Сосновский играл приятелям на старой щербатой флейте. Михаил Иванович засыпал. Петр увозил его домой и шел с Мишкой гулять во двор. Сосновский, оставшись один, умилялся прекрасно проведенным утром и с нетерпением ждал исследующих визитов.

Комната Сосновского была типичное прибежище старости. Тут стояли как попало, без всякого соображения, шкаф с резными наядами, громоздкая довоенная горка, комод с невыдвигающимися ящиками, круглый стол на дубовой массивной ноге. Все было грязно, заношено и захватано, всюду валялись мелкие вещи, тряпки, посуда, рваные газеты, журналы. Абажура на лампочке не было, как не было и скатерти на столе, пододеяльника на одеяле, наволочек на подушках. Одежда лежала кучами на стульях, на комоде и частью на столе. Марья Михайловна раньше прибиралась здесь, но через день-два беспорядок восстанавливался, и она прекратила эту бесполезную трату сил и времени. Чем сыт Сосновский, было неизвестно, потому что по деликатности он не смел обременять ни Марью Михайловну, ни Петра, а они навещали его не каждый день.

Марья Михайловна без ведома Сосновского вела переписку с его детьми, сыном и дочерью, взывала к их совести. Сын работал по договору в Певеке и отделывался денежными переводами, дочь находилась в Кувейте, в долгосрочной командировке, и практически тоже ничем, кроме денег, папаше помочь не могла. Марья Михайловна пришла к выводу, что Сосновского надо определить в дом престарелых. Поначалу старик отшучивался, говорил, зачем ему целый дом, с него хватит и его комнаты, но со временем все больше сживался с мыслью, что дома престарелых не избежать. Марья Михайловна хлопотала, разумеется, небескорыстно — в бюро по учету и распределению жилой площади ей намекнули, что она располагает серьезными основаниями прописать в квартире дочь Клару, то есть Мишкину мать, в случае освобождения какой-либо из комнат. Своими расчетами она однажды поделилась с Михаилом Ивановичем. Старик вспылил, запретил даже думать об этом. Марья Михайловна стала действовать на свой страх и риск. В конце концов она кое-чего добилась. Комиссия в составе участкового врача, инспектора райсобеса и народного депутата, навестив Сосновского, дала делу надлежащий ход. Теперь все зависело от решения чукотского сына и аравийской дочери. Исполком ждал их письменного ходатайства. Марья Михайловна взяла с Сосновского слово, что Михаилу Ивановичу о ее участии в деле он не обмолвится ни словечком. Сосновский, растроганный ее скромностью, горячо обещал это.

При встречах с Михаилом Ивановичем он возбужденно обсуждал подробности своего-будущего бытия в интернате для престарелых. Тот мрачнел, отмалчивался. Втайне Михаил Иванович надеялся, что дети Сосновского ходатайства не пришлют и все останется по-прежнему.

Сосновский под возбуждением скрывал тревогу: в тихую, камерную мелодию его жизни вторгались внешние неуправляемые ритмы, и он, не имея возможности противостоять им, убеждал себя, что они благо.

Но вот заявления детей были, получены решительный день приближался.

Михаил Иванович слег от горя, лежал, отвернувшись к стене, и отказывался от пищи. Марья Михайловна и Мишка неотлучно сидели возле него. Подчас Марье Михайловне казалось, что отец умер, так тихо и неслышно было его дыхание. Она отсылала Мишку и бралась реветь. Старик, не оборачиваясь, сипел в досаде:

— Не возгудай!

Марья Михайловна успокаивалась.

Вылежав безрезультатно несколько дней, Михаил Иванович приказал одеть его и посадить в кресло. Это было исполнено, и Мишка прикатил его к Сосновскому.

— Михаил Иванович! — вскричал в восторге Сосновский. — Здравствуйте, дорогой мой!

— Не буду я с тобой здравствоваться, — угрюмо сказал Михаил Иванович.

— Да что так? — улыбаясь, спросил Сосновский.

— Не буду, и все. Не нравится мне эта процедура.

— И то верно. Какое уж в нашем возрасте здравие! Ну как вы? Я, как видите, уже поднялся!

Михаил Иванович молчал насупленно.

— Помереть дашь? — вдруг спросил он.

— Ни за что! — замахал на него Сосновский.

— Ну так я и гостить у тебя не хочу.

— Отчего же, Михаил Иванович?

— Оттого, что я совсем было туда собрался…

— Ну-ну?

— Вот и ну! — Михаил Иванович бешено заморгал седыми ресницами. — Дак нет! Растормошили! То Мишка, подлец, то Марья, дура!

— Успокойтесь, Михаил Иванович. Может, порыбачим?

— Я чего туда тороплюсь-то, Сосновский! Я там оживу. Ходить буду. — И Михаил Иванович подозрительно заглянул в лицо собеседнику.

Сосновский был серьезен.

— Это вполне вероятно, — задумчиво сказал он. — Я вас понимаю. Я, когда первый инфаркт случился, тоже так себя превосходно осязал, просто жаль было, что спасли. Нет, смерти не следует бояться совсем, возможно, что она и есть осязание счастья.

Михаил Иванович, глядя на него уже с одобрением, легко поверил, что этот Сосновский, точно, встретит конец с радостью, как встречал любую перемену в жизни, хорошую ли, худую ли. Хорошей радовался, потому что хорошая, худой — потому что за нею вслед придет и хорошая, — он мыслил философически.

В дверь постучали.

— Петя с производства пришел! — обрадовался Сосновский. — Петя! Входите!

Петр, как всегда нечесаный и небритый, зыркнул глазами по комнате, разочарованно произнес:

— Я думал, вы рыбачите…

— Что у нас, других дел нет? — рассердился Михаил Иванович.

— Мы сегодня на охоту собрались, — поспешно сказал Сосновский.

— Вечно с причудками, — проворчал Петр. — Меня возьмете? Я лаять умею. — Он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку. — Может, в последний раз…

— Типун тебе на язык, — сказал Михаил Иванович. Порывшись в карманах, он нашел луковицу.

Кровать Сосновского стояла на изначальном месте, Михаила Ивановича подкатили к освободившемуся окну, расположились рядом. Стол накрыли на подоконнике.

— Петр! — раздался в коридоре женский визгливый голос.

— Это кто? — спросил Михаил Иванович. — Опять залетка?

— Ну, — сказал Петр.

— Пе-тыр-р-р! — опять воззвала залетка, растягивая это очень короткое имя до немыслимого предела.

— Любовь — большая молекула нашей жизни, — авторитетно сказал Михаил Иванович.

— Ну ее, пускай орет, — отмахнулся Петр.

— Может быть, лучше пригласить? — предложил Сосновский.

— Ну да! — запротестовали Петр и Михаил Иванович. — Только ее и ждали!

Пробную стопку выпили молча, в общей задумчивости.

— Стал быть, не пойдем на охоту? — спросил Петр.

Старики покачали головами.

— Отохотились, — сказал Михаил Иванович.

— Пе-тыр-р-р! — еще пуще прокричала залетка. — Где ты-ы?