Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 45

Он тихонько встал, вышел из палаты.

Уверенной походкой направился в конец коридора, где над разобранной электрической установкой колдовала девушка в джинсовом комбинезоне.

Девушка прозванивала схему тестером.

— Что за агрегат? — без предисловий спросил Пашнев.

— Термоконтрастная установка, — рассеянно отвечала девушка.

— В смысле теплового просвечивания? — сказал Пашнев.

— Да, по этому типу.

— Свежий анекдот хотите?

— Можно, — кивнула девушка.

— Армянское радио спрашивают: каким образом ускорить расчет обобщенных параметров и параметров режима электросистемы?

— Старье!..

— А что оно ответило? — недоверчиво спросил Пашнев.

— Повысить уровень обобщения!

— Правильно, — уныло сказал Пашнев.

Постояв еще какое-то время, он вздохнул и поплелся назад, в палату.

Личная жизнь

Лето было уже на избеге, как, впрочем, и лето ее молодости. С августа Вике Мешковой пошел тридцать третий год. Теперь ей было очевидно, что личная жизнь не удалась. С Виктором она рассталась — как-то внезапно охладела к нему и к его честолюбивым планам, которые он развивал перед ней в продолжение всех четырех лет их связи и для осуществления которых во все четыре года, кажется, не сделал ни единого шага. Рассталась даже с облегчением, как человек, до тепла проходивший в меховой шапке, вдруг спохватывается и надевает, скажем, берет, испытывая приятное облегчение. Теперь Виктор развивал планы перед Верочкой из архивных фондов и мог не торопиться — Верочка пришла в музей чуть не со школьной скамьи. Верочке льстили его ухаживания, как-никак он был научный сотрудник. Верочка называла его Ториком, из чего следовало, что в муссировании его жизненных планов они зашли достаточно далеко.

По утрам Вика больше не засиживалась перед зеркалом, вяло глотала чай с огня, выкуривала сигарету и, превозмогая апатию, ехала на работу. Обязательные стандартные тексты для экскурсантов ей давно надоели, как надоели и сами экскурсанты, словно отбывающие повинность. Дореволюционный быт их не интересовал, — во всяком случае куда меньше, чем продовольственные магазины. Вика развлекала себя, как умела.

— Это стиральная машина древних, — скучным голосом объясняла она, подводя группу к дубовой ветхой кадушке. — Здесь славяне вымачивали белье. Заливали водой и посыпали чем-то типа «Новости». Ах да, пеплом!

— Может, золой? — равнодушно уточняли экскурсанты.

— Возможно. Это, обратите внимание, доисторический трактор.

— Вот это соха? А где ж двигатель?

— Прекрасно обходились без двигателей. Трудно, конечно, зато никаких выхлопных газов. — Она показывала ярмо. — Вот эту оконную раму надевали на шею быков, веревочками привязывали оглоблю.

— Дышло, что ли?

— Да, дышло. Впоследствии родилась поговорка: закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло.

Посетители плелись в другой зал.

В одиннадцать часов вскипал электрический самовар. Ответственная за его пожарную безопасность Зинаида Кузьминична выдергивала штепсель и стучала им по подносу. Сотрудники сходились на этот звук не столько из желания выпить чаю, сколько в силу привычки. Разговоры у самовара, словно заезженная пластинка, вращались вокруг одних и тех же тем: семья, жилье, тряпки… Некоторое разнообразие привнес разрыв Виктора с Викой. Одни сочувствовали Вике и осуждали Верочку, другие сочувствовали Виктору и осуждали Вику, третьим было решительно все равно, кто кого у кого увел, но никто не осуждал Виктора, все знали о его далеко идущих научных планах. Сам он к самовару в последнее время не выходил, сидел безвылазно в своем пенале.

Верочка от этих чаепитий бледнела, убегала плакать, возвращалась с припухшими веками и при всем при том оставалась хороша и привлекательна, как всегда.

Красота ее, по мнению Вики, шла от вдохновения молодости, а не от природных данных; к сорока годам она, конечно же, расползется, расплывется, подурнеет, так что и смотреть будет не на что. И Вика, считая Верочку пустышкой и куклой, не испытывала к ней никаких чувств, кроме разве что жалости. Верочке же горевать о своей наружности было еще рано. Тугие щеки ее, маленькие нос и рот, большие голубые глаза — все благоухало юностью. Вику она считала старой занудой, едва не погубившей научную карьеру Виктора. Особенно Верочку раздражали в Вике манера одеваться и отказ от грима, что, по ее мнению, было непростительно стареющей женщине. Эти прямые, как обрубленные, волосы, этот брючный костюм из коричневого джерси, которое уже сто лет никто не носит, эти каблучища… Словом, по мнению Верочки, такая женщина могла вскружить голову только наивному, простодушному, доверчивому Виктору, только он мог всерьез считать Вику незаурядной личностью.

И как это чаще всего бывает, ни тот, ни другой, ни третий не были теми, какими воспринимали друг друга. Виктор был безусловно способным человеком, просто ленив и тяжел на подъем. Вика была человеком с горячей, нетерпеливой кровью и отнюдь не так умна, как казалось окружающим, в том числе и Виктору с Верочкой. Что касается Верочки, то она обладала особым даром женственности и тонкой организацией чувств, но жизненный опыт ее был слишком мал, чтобы эти качества выявились в полной мере.

Вика возвращалась домой на метро. Именно там она познакомилась с Владом Пряхиным. Влад был с приятелями; одного, маленького, большеголового, похожего на обойный гвоздик, звали Толиком; другого — Никитой — среднего роста, скуластый, он стискивал челюсти в конце каждого слова, точно удерживал вываливающиеся пломбы. Влад был самый высокий, самый крупный, с мягкой, близок рукой улыбкой. Все трое были настолько разными, что, казалось, объединяет их лишь ношение усов, сами же усы были разительно непохожими ни формой, ни мастью.

Они стояли рядом с Викой, причем рука Влада нависала над ее головой. Спорили они о чем-то близком к сфере кино. Влад, жестикулируя, ушиб-таки ее локтем. Машинально погладил ушибленное место и продолжал спор.

Вика вскинулась;

— Ты что, перегрелся? Что себе позволяешь?

Все трое недоуменно повернулись к ней.

— Он ничего себе не позволяет, — ухмыльнулся Толик. — Он все делает с моего позволения!

— Тогда кому из вас дать по физиономии?

— Вот этому, — Толик указал на Никиту. — Он работает мальчиком для битья.

— Только сунься, — мрачно предупредил Никита.

До Влада дошло, в чем дело.

— Извините меня, — сказал он, узнавающе всматриваясь. — Я невзначай.

— Пропустите, мне выходить, — сказала Вика.

— Куда? Мы тоже выходим! — огрызнулся Никита.

— Ну и хамы!..

— Не хотите ли составить нам компанию? — спросил Влад.

— Не хочу!

— Девушка, не будем острить, — сказал Толик. — Лучше соглашайтесь!

— Да вы что?!

— Ничего! — рявкнул Никита. — Не толкайся!

На эскалаторе Вика оказалась рядом с Владом.

— Что вы на меня так смотрите? — возмутилась она.

— Как?

— Так!

— Уверяю, я смотрю иначе.

— Болтун!

— Может быть, хватит обо мне? Давайте о вас? Убежден, вы возвращаетесь домой.

— Какая проницательность!

— Я самородок. Хотите скажу, как вас зовут?

— Не хочу.

— Разумеется, вы и так знаете, как вас зовут, — вздохнул Влад.

Вика хмыкнула:

— Ладно, это становится интересным. Как же?

— Вика.

— Откуда вам это известно? — Она настолько опешила, что не заметила, как он взял ее под руку.

— А я недавно побывал на вашей экскурсии и слышал, как вас окликала служительница, — признался Влад.

— Что-то я вас не припоминаю.

— Немудрено. Нас много, а вы одна.

В вестибюле к ним протолкнулись те двое, и Вика, слегка поломавшись, дала уговорить себя пойти с ними в кафе «Мороженое».

Кафе располагалось в высотном доме. В этот час детей там не было, как не было и мороженого, но зато в изобилии водились сухие и крепленые вина. Курить не разрешалось, но курили все, даже некурящие. Вика попросила сигарету, и Влад предложил ей «Мальборо». По той небрежности, с какой он это сделал, Вика догадалась, что парень, по старинному выражению, беден, как церковная мышь.