Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 54

Филипп не подошел.

В тишине блямкнула щеколда калитки — ушел в совхоз.

А на рассвете, не умея отключить козел, Варвара Михайловна сделала замыкание и сожгла беседку.

Пожарные приехали к груде тлеющих головней. Сбежавшиеся жильцы помогли вовремя спрятать провода и пресловутый козел.

Николай Карпович, потрясенный случившимся, сидел на ящике с плотницким инструментом и пытался что-то сказать, но из перекошенного рта вырывались только хрипы и бульканье.

Вызвали «неотложку», Николая Карповича увезли.

Варвара Михайловна поселилась в комнате дочери, в Москве, разрываясь между дачей и госпиталем, куда положили Николая Карповича. Вскоре приехала Клавдия, загоревшая, с выбеленными южным солнцем кудряшками. Круглые очки и маленький нос делали ее похожей на сову. Сходство усиливал пристальный, немигающий взгляд из-под выпуклых стекол.

Клавдия приехала с кавалером и выставила Варвару Михайловну в тот же день.

— Сова слепошарая, — сказала ей Варвара Михайловна.

— Ты-то кто! — отвечала дочь.

До конца дачного сезона оставалось два месяца. Признаться жильцам, что дочь ее прогнала, у Варвары Михайловны не повернулся язык. Первое время она безуспешно пыталась снять угол, ночевала на трех вокзалах или в госпитале у Николая Карповича. В конце концов стала спать у себя в подвале. Она даже находила какое-то странное наслаждение в том, что живет в подвале, спит на том самом месте, где свершилось ее падение. Грязная, нечесаная, угоревшая от навозного смрада, она пробиралась рано утром через участок, переулками выходила к Клязьме, умывалась, причесывалась и ехала к Николаю Карповичу. Потом целый день болталась в городе, возвращалась в потемках, чтобы, упаси бог, не столкнуться со своими дачниками.

Как-то раз она повстречала Филиппа, продававшего у метро лотерейные билетики. Филипп крутил пластмассовый барабан и взывал к толпе:

— Покупайте билеты денежно-вещевой лотереи! Все номера выигрышные! Кому не нужны деньги, предлагаю машину! Жигули-ВАЗ — только для вас! Налетай, покупай! Через три дня тираж — готовьте гараж! Гражданин! Ваше счастье в моих руках! Всего тридцать копеек!

И был Филипп все так же энергичен, порывист и, судя по всему, счастлив.

Варвару Михайловну он не узнал.

Сон у моря

С крыши террасы свешивалось тяжелое серое небо и намокало в прибое.

Это Черное море часто снилось Митько, каждое лето он собирался сюда в отпуск. В Севастополе был похоронен его отец.

И вот наконец все сошлось. Путевку в санаторий имени Куйбышева, что называется горящую, он приобрел очень ловко, всего за тридцать восемь рублей, и теперь, лежа в спальном мешке, тихо радовался своей удаче. Даже непогода, подмявшая под себя Ялту, не могла испортить ему приподнятого настроения.

Желающих на сон у моря, как именовалась эта лечебная процедура, оказалось больше наличия свободных мест. Митько, однако, сумел договориться с врачом отделения, поскольку сам был врач, хотя и нарколог, что, впрочем, не имело значения.

Утром перед побудкой Митько любил повспоминать что-нибудь приятное из своей почти что сорокалетней жизни — это давало положительный эмоциональный настрой на весь день. Единственное, что ему омрачало отдых, было присутствие некоего астматика, похожего на него, как близнец.

Митько обедал во вторую смену. Когда он впервые сел за стол, официантка отказалась его обслуживать.

— Стыд надо иметь! Я же вас уже кормила в первую смену.

Митько онемел. Официантка продолжала его позорить на весь зал — на них стали оглядываться.

— Шляпу снял и думает — я его не узнаю! Не таких видали.

Подошла диетсестра.

— Предъявите курортную книжку.

Митько, потный от унижения, предъявил. Сестра сверилась с раздаточной записью, несколько смутилась и, вновь подойдя к столу, проговорила с фальшивой любезностью:

— Я извиняюсь, тут какая-то ошибка. Элла, ты точно помнишь, что товарищ обедал за твоим столом?

— Я что, слепая?

— За этим столом, — сказала сестра, — обедали четверо. Митько среди них не было. За этим столиком Митько я не закрепляла.

— Немедленно извинитесь! — сказал Митько и встал.

— Еще чего! Они тут голову дурют, а я извиняйся! Ханурики.

— Элла, тебе придется извиниться перед товарищем. Ты ошиблась.

Элла демонстративно отвернулась. Подрагивая бедрами, словно бы и они сотрясались от гнева, а не от ходьбы, удалилась на кухню.

Вмешались отдыхающие. Тотчас официанткам припомнили грубое обхождение, плохое качество пищи, отсутствие овощей и фруктов.

— Министру здрахранения писать будем! — кричал пьяненький отдыхающий. — До Москвы дойдем!

Кое-как конфликт был замят. Элла пробурчала извинение, но с того дня подавала Митько после всех и избегала прямого взгляда.

Сосед Митько так выразил общее мнение:

— Идет, глаза в землю и ноль эмоций.

Кажется, Элла так и не поверила в существование двух столь разительно похожих людей. Вообще, возможно, разительно похожими они были только для персонала, для которого все отдыхающие на одно лицо. У двойника Митько был грязный, сухопутный еще загар, у Митько загар отдавал глянцем топленого масла, и глаза у того были серые, а у Митько карие, с рыжиной. И наконец, двойник наблюдался по поводу застарелой астмы, тогда как у Митько едва прослеживался бронхит.

Угревшись, Митько нарочно оттягивал ни с чем не сравнимое наслаждение, когда единым махом выбрасываешь себя из мешка, чтобы всем телом окунуться в бодрящий морской воздух. На тумбочке влажнело махровое полотенце. Это полотенце Митько подарила теща. Они жили с женой у нее на даче с апреля. Большой дом, большой яблоневый сад, огород… Митько, по его собственному разумению, был человеком удачливым. Те, кто знал его близко, звали его везунчиком, Валерой-везунчиком.

Было их у матери двое, два мальчика-погодка. Они жили тогда в Загорянке, над тихой мелководной Клязьмой, в маленьком, как бы игрушечном домике. Оба брата бредили небом. На крыше домика они соорудили фюзеляж самолета, выточили пропеллер, который крутился, как всамделишный, даже при слабом ветре. Братья усаживались в самолет и воображали себя пилотами. После школы старший, Виталий, поступил в летное училище, звал на другой год Валерия, но Валерий предпочел мединститут. В этом не было ничего предосудительного, но отношения между ними разладились, Виталий расценил поступок Валерия как предательство. Несколько лет назад он разбился на испытаниях. Узнав об этом, Валерий ахнул и возблагодарил судьбу, удержавшую его от рокового выбора.

На третьем курсе Валерий Митько сдружился с Сашей Чекмасовым, тоже очень на него похожим. Может быть, это сходство и стало основой их студенческой дружбы. Похожи они были настолько, что ходили сдавать друг за друга экзамены и зачеты без риска быть разоблаченными. Оба враз заболели конструированием медицинской техники. «Черт-те что, — рассуждали они в юном запале, — хирургический инструментарий все еще на уровне слесарного производства: долото, молоток, дрель». Чекмасов в параллель поступил в машиностроительный институт, с блеском его окончил. Где-то на пятом уже курсе он разработал чрезвычайно эффективный аппарат для операций на суставах стопы. Митько же охладел к медицинской технике, увлекся настольным теннисом. А дальше произошло следующее. Чекмасов, поглощенный новыми замыслами, аппарат свой не запатентовал, идею его тут же умыкнули, попросту сказать, обобрали Сашу Чекмасова. Теперь вместо плодотворной конструкторской деятельности он обивает пороги судебных инстанций и, по слухам, перенес уже два инфаркта. А у Митько едва прослеживается бронхит.

Но была одна коллизия в жизни Митько, которая оставила в нем сомнения до сего дня.

Случилось это еще в бытность его в ординатуре. Они жили тогда втроем в общежитии квартирного типа, Алик Чернов чаще всего пропадал у знакомых, и они с Сережей Акимовым чувствовали себя вольготно — квартира была двухкомнатная. Однажды за полночь Сережа пришел с девушкой, звали ее Айгуль, она была абитуриентка, говорила с восточным акцентом. Едва Митько встретился с ней глазами, как их окатила волна небывалой нежности. Все, что он делал после — готовил закуску, мыл тарелки и стаканы, — все делал он, точно в шоке. Они выпили, и он не почувствовал вкуса водки. Потом Сережа увел Айгуль в свою комнату, а она цеплялась за Митько взглядом, глаза ее молили; нет, она не сопротивлялась Сереже, но Митько почти физически ощущал, как ее душа повисла на его плечах, как хватается за его колени. Ту ночь он провел на скамейке в скверике общежития.