Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 7

Пришел наконец председатель колхоза, привел жену Антонину, бабочку смешливую, голосистую, плясунью, желанную на всех гулянках. После чинных передовых минут сказаны были тосты за Рогова, за Надю, за Победу. Говорил предколхоза; он тоже был фронтовик, одной руки для жестов ему не хватало, и в продолжение его речи рюмку его держала на весу Антонина. Застолье текло в обстоятельной тишине, лица мужиков были серьезны, бабы смахивали безголосые слезы.

— Я вот все думаю, — опять заговорил председатель, уже сидя, без тоста, — до чего мудрая эта природа… Все производит с большим запасом, с учетом всех неожиданностей. Люди, например, рождаются буквально на все случаи жизни. Революция — пламенные революционеры, война — полководцы, индустриализация — стахановцы-гагановцы и так дальше… Мудрая, холера!

— А в наше мирное время? — подхватил тему Паша Ревякин.

— А ты сам-то как думаешь? — усмехнулся председатель колхоза, и эта усмешка обозначила, что официальная часть кончилась и начинается собственно торжество.

— Я? — Паша, улыбаясь, заморгал, вглядываясь в потолок. — Я лично считаю: природу тоже бы надо направлять, Петр Федорович. Вот допустим… допустим, что я рожден для мелиорации обратной стороны Луны! И в этом капитальном народнохозяйственном деле должен быть закопёрщиком! А время не пришло, техника такая еще только проектируется. Что прикажете делать?

— Заморозить.

— Чего? — не понял Паша.

— Тебя. До сроку, — сказал председатель под дружный хохот.

— Тебе, Павел, как космонавту-мелиоратору в первую очередь надо хорошо закусывать, — сказал Рогов.

— Не могу, — не сробел Паша. — Другой месяц зубы не вставлю! Так что я, Сережа, нынче на жидком топливе!

— Ну, Ревякин, черт корзубый!

— Что-нибудь да отмочит!

— Право, космонавт!

Лица присутствующих разгладились, раскраснелись, разговор пошел внахлест, как попало.

В накал веселья появился Григорий, благодушный, бодренький, с фотоаппаратом через плечо.

— Может, я не вовремя, извиняюсь.

— Да, припоздал, — сказал Рогов, щуря глаза, как ему казалось, в приветливой улыбке.

— Все дела, Сергей Палыч! Одно слово… — Григорий закряхтел, стаскивая сапоги, упершись спиной в косяк, — …кооперация!

Рогов вспомнил, что шурин и до войны подвизался в кооперации и именно у него дня за два до войны получал он свои первые и последние сапоги в жизни. Добряцкие были сапоги, с берестяным скрипом. Он отчетливо увидел желтые, тугие подметки, выдавленный на них размер. Сорок первый, кажись… Или сорок второй? Какой же он размер-то носил?

Фабричной обуви у Рогова до войны не было; конечно, босый в грязь не ходил, но то были обноски, которые он донашивал за старшими братьями, — вечно приходилось наматывать целые кузовья, чтобы не хлябали. Носы загибались кверху, как у клоуна… В армии выдали ботинки с обмотками, тоже были велики, не по ноге. Уж там какие достались… Теперь-то он ходил в чужом размере: то тридцать восьмой пришлют, то тридцать девятый. Вот же, природный размер запамятовал! Этак имя свое забудешь. Рогов тяжело задумался, весь ушел в напряженное воспоминание. «Ведь как сейчас вижу: несу сапоги в Раззореново, земля теплая, иду босиком, а сапоги на плече висят. И пахнут хорошо, дымно, кожа была такого товару, ласковая, податливая…»

— Зятек! Сергей Палыч! Дай-ко я тебя поцелую, героя нашего! Безразговорочно! — Григорий, пользуясь тем, что на людях Рогов держал себя с ним аккуратно, лез с поцелуями.

Надя сторожила их взглядом. Ворковала, ухаживая за гостями, а глазами была подле мужа и брата.

Рогову было не до шурина. Он все вспоминал, струной натягивал память, и Григорий отстал, привязался теперь к председателю с соображениями по запоздавшей награде:

— Очевидно, Петр Федорович, часть расформировали, представление-то и затерялось. У кого-нибудь нетолики прикололось к другому делу или там прильнуло как-то. Вот у меня раз с накладными вышло…

Григорий стал рассказывать о накладной, подколовшейся к путевым листам этак снизу и до того приладисто, что он их сто раз перебрал и только на сто первый и обнаружил.

Голос его сбивал Рогова с мысли.

— Н-да, вечный поиск… — покосившись на шурина, проговорил он.

— А? Что? — переспросил Григорий.

— Я говорю — вечный поиск. Кого указ ищет, а кого — статья…

— Не-е, Сергей Палыч, меня под статью не подведешь! — Глаза Григория брызнули влажным жаром, — Я закон уважа-аю. А что когда было, о том история умалкивает!

Надя расплакалась:

— Господи, опять за старое! До каких же пор?!

Рогов поднялся из-за стола и вышел из горницы.

А бабы уже надели туфли, клубный баянист Ганя уже прижимал ухо к баяну, подтягивал ремни — затевались танцы. В другое время Рогов с удовольствием бы посмотрел на танцы, но сейчас не хотел, надо было сосредоточиться. Он сел на лавку, уставился в одну точку. «Погоди-погоди, не до сорок же третьего я обмотки носил? Обували же в сапоги… Хм! Верно». А память пробуксовывала, не отдавала такую малость. Вспомнилось наконец, что с весны сорок третьего и до ранения ходил в трофейных, с короткой голяшкой. Те вообще хрен поймешь, какого они размера. Померял — годны, и ладно.

Пришла Надя.

— Ты чего гостей бросил?

— Пусть попляшут.

— Нехорошо, Сережа…

— Сейчас приду.

Спрашивать у Нади было бесполезно, поженились после войны: откуда ей было знать, какой он носил размер? Попросил:

— Пришли мне братца.

— Сергей! Уйду, честное слово!

— Да не трону я его, уймись. Спросить кое-что надо… по делу.

— Прямо чумной какой-то! — всхлипнула Надя, но Григория позвала и сама осталась.

— Слушай, я у тебя в сорок первом, в июне, числа двадцатого, сапоги получал, по разнарядке. Помнишь?

Григорий, оглянувшись на сестру, ответил неопределенно:

— Многие получали…

— Какого размера, не можешь сказать?

— Какой надо было, тот и выдал.

— Да я не про то, претензий у меня к тебе никаких нет! — раздраженно проговорил Рогов, — Размер их, размер не помнишь?

— На что тебе? Теперь вроде без разницы, какой размер.

— Ну я прошу тебя! — закипая, сказал Рогов. — Вспомни! Забыл я, понимаешь? Размер ног забыл! Убудет от тебя?

Надя все поняла, опустилась рядом на лавку, прижалась. Рогов ее отстранил.

— Не то сорок второй, не то сорок первый… А не сороковой? — стал вспоминать Григорий. — Ванька ваш какой носит?

Сын Роговых был на голову выше отца и носил сорок четвертый.

— У тебя у самого-то какой? — спросил Рогов, перебарывая себя: в самом деле, не обязан же был Григорий помнить, какие сапоги выдал ему сорок лет назад.

— Сороковой. Но ты выше меня был, пальца на три. И размер, следовательно, у тебя больше.

— Свекровушка, покойница, помнила, поди… — тихо сказала Надя и осеклась. — Молчу, молчу, Сережа…

Рогов постучал себя кулаком по лбу:

— Память заклинило! Это же надо…

— А ты выпей, — обрадованно, поскольку опасность миновала, сказал Григорий. — Вот она и освежится, память-то!

Рогов машинально принял из его рук стакан, но пить не стал, вернул, прихватил зубами кулак:

— Может, сорок второй все же?

Григорий загорелся охотою услужить.

— Мы вот что сделаем! Мы сейчас всех мужиков измерим! Кто с тобой вровень, с тем у тебя и размер одинакий!

— Это как же у тебя получится?

— Очень даже просто! Ты сиди, значить, а я мужиков буду подводить и рядом сажать!

Надя отнеслась к затее с сомнением:

— Может, не надо?

— Да это же плевое дело!

Григорий нырнул в горницу, в гущу веселья, выдернул Пашу Ревякина.

— Ты чего, чего ты это? — заупрямился тот, смеясь, думая, что его разыгрывают. Тем не менее дал себя вывести, усадить на лавку возле Рогова и осмотреть.

— Нет, не подходишь, — сказал Григорий. — По плечам как раз, а макушка выше. Иди доплясывай!

— Дак ты не фотографировать? — разочарованно сказал Паша.

— Не, освещения мало! — гоготнул Григорий и ринулся опять в горницу.