На равнинах Авраама - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 6

Он стоял в укрытой со всех сторон ложбине, похожей на крохотное дитя большой долины, и представлял собой низкое, приземистое, но веселое строение из тесаных бревен с гораздо большим числом окон, чем подсказывала осторожность, и с огромной сложенной из камня и глины трубой. Это не был обычный для тех мест дом, построенный из бревен, стоймя вкопанных в землю вокруг большого пня, который зачастую служит столом, но жилище, по меркам обитателя пограничной зоны, красивое, удобное и даже роскошное — лучшее, что мог построить Анри Булэн. Любовь Катерины к своему дому уступала лишь ее любви к Анри и Джимсу. Из его окон, открытых любому врагу, поскольку они не были защищены ставнями, она могла смотреть на все четыре стороны света. На юге и востоке лежала Заповедная Долина, и каждое утро Катерина видела, как над землями Тонтера и над Беличьей Скалой встает солнце; на севере по склону холма взбирался густой, мрачный лес; на западе уходящее на покои светило пряталось в необозримых просторах нехоженой страны, о которой всегда мечтал Анри Булэн и куда все чаще с любопытством, а порой и с вожделением поглядывал Джимс.

Но у Катерины было чем удержать своих мужчин, и это составляло предмет ее особой гордости. Вокруг дома лежали ее собственные владения: ее цветы, ее кусты, прореженные деревья, и среди всего этого — очаровательные извилистые тропинки, обложенные побеленными камешками. На ветвях деревьев висело несколько птичьих клеток, сплетенных из коры каштана. На крошечной лужайке расцветали нарциссы и полевые цветы — с начала мая и до первого инея все во владениях Катерины цвело и благоухало. Больше всего любила она вьюнки, которые Джимс называл «Джонни-попрыгунчик», душистые Уильямы и крупные Бетти — пышноглавую праматерь всех гвоздик. Между весенними нарциссами и осенними ноготками в ее саду сменяли друг друга алтеи, бальзамины, розы, люпины и дельфиниум, иберийки и душистый горошек, подсолнечник и львиный зев, гвоздики, маргаритки и такое множество других цветов и трав, что путник, случайно набредший на затерянное жилище Булэнов, едва ли поверил бы, что находится почти у самой границы.

Сад переходил в поля Анри — переходил постепенно, в чем сказался художественный вкус Катерины. На тщательно возделанных грядках были высажены зелень и овощи: салат, щавель, петрушка, просвирняк, кервель, тимьян, шалфей, морковь, капуста, пастернак, свекла, редис, портулак, бобы, тыква, аспарагус, мускусная дыня, огурцы… За грядками широко раскинулись поля, отведенные под зерновые, — десять акров пашни, граничащие с кленовой рощей, где Анри в апреле собрал ежегодные пятьдесят галлонов сиропа и вчетверо больше сахара.

Эти дорогие сердцу владения — Катерина не променяла бы и малую часть их на все богатства мадам Тонтер — и увидели наши путники, спускаясь по зеленому склону. Солнце зашло, только на западе угасал слабый отблеск заката. Мир готовился отойти на покой. В небе длинная вереница голубей тянулась в Заповедную Долину. Во мраке Большого Леса вороны устраивались в своих гнездах. Черные и серые белки в кленовой роще прервали свою трескотню и молчаливыми тенями скользили с ветки на ветку, с дерева на дерево. Около курятника Катерины собрались его обитатели, бык и корова поднялись к воротам хлева с огороженного выгона, через который бежал терявшийся в роще ручей.

Катерина улыбалась мужу, и в ответ на ее улыбку глаза Анри светились счастьем. Неожиданно эту мирную картину нарушил крик, от которого кровь застыла в жилах. Казалось, от него замерли все звуки, наполнявшие воздух. Испуганные голуби в панике разлетелись в разные стороны, флегматичный вол насторожился и замер у ворот хлева. Человек, издавший столь чудовищный крик, вышел из зеленеющих кустов, которые служили ему укрытием, и стал приближаться к путникам. В его внешности было что-то дикое, внушающее страх.

Одним движением плеча Анри сбросил мешок с мукой на землю; шедший впереди отца Джимс вскинул ружье; Вояка ощетинился и зарычал. Таинственная кряжистая фигура поднималась по склону. Джимс уже приготовил кремень и запальник и стоял, держа палец на курке, но Катерина охнула, затем тихо вскрикнула и, оставив позади своих защитников, раскинув руки, бросилась навстречу незнакомцу.

— Это Хепсиба! — воскликнула она. — Это Хепсиба!

Глава 3

Почти одновременно с взволнованным восклицанием Катерины Джимс бросил ружье и побежал за матерью. Но прежде чем ему удалось догнать ее, она уже была в объятиях брата. Тем временем отец, быстро поборов изумление и на время расставшись с мешком, тоже поспешил вниз по склону с индюком в руках. Когда он подошел к жене, сыну и шурину, Хепсиба Адаме одной рукой обнимал Катерину, другой держал повисшего на ней Джимса. Наконец он освободился от сестры и племянника и протянул Анри руку, узловатую и шершавую «, как кора дуба, который затенял дом Булэнов от солнца.

Если когда-либо существовал человек, силой, радостной энергией и кряжистостью схожий с дубом, то таким человеком был Хепсиба Адаме — странствующий торговец. С другой стороны, он чем-то смахивал на Лихого Вояку. Он принадлежал к разряду тех жизнерадостных существ, с которыми одинаково приятно иметь дело и друзьям, и врагам. Он был плотнее Анри и на полголовы ниже. У него были широкие плечи, крепко сбитое тело, круглое, как яблоко, и почти такое же румяное лицо со следами невзгод и сражений, которые, однако, не только не портили лицо Хепсибы, но, напротив, подчеркивали его живость и добродушную смешливость его лучистых глаз. Шляпы Хепсиба не носил, и макушка его была голая как колено. За этим украшением, как называл его Хепсиба, на затылке буйно росли густые рыжие волосы, завивающиеся на концах; дав волю воображению, их обладателя можно было принять за бритоголового монаха, объявившего непримиримую войну приверженцам Сатаны.

Когда утихло первое волнение встречи, Катерина на несколько шагов отошла от своего разудалого братца и внимательно оглядела его. Ее глаза светились любовью, но вместе с тем в них читался вопрос, который она не замедлила облечь в слова.

— Хепсиба, у меня дух захватывает от радости. Но я вижу и то, что ты не сдержал данного мне обещания и не перестал ввязываться в драки: ухо у тебя порвано, нос сломан, над глазом шрам, которого не было два года назад!

Обветренное лицо Хепсибы расплылось в улыбке.

— Не могу сказать того же про твой нос, Катерина, — он с каждым годом становится все изящней, — отвечал брат. — Но если какой-нибудь голландец проедется по нему свиным окороком, как это приключилось со мной во время небольшого поединка в Олбани, то, признаться, даже уцелев, он изрядно покривится. Ну а что до уха, то чего же прикажешь ожидать от француза — кроме твоего добряка мужа, разумеется, — когда вместо рук, которыми для драки наделил его Господь, он так и норовит пустить в ход зубы? Порез на лице — пустячный след от ножа одного онейды: он впал в досадное заблуждение и решил, будто я надул его, чего не было, провалиться мне на этом месте! Что еще? Больше ты ничего не заметила?

— Твоя лысина, Хепсиба, стала больше. Прямо чудо, какая она ровная и круглая.

— Просто-напросто, сестрица, мы обменялись любезностями с цирюльником-сенекой. Я отдал ему свой нож и топорище, а он повыдергивал мне волосы на индейский манер. Пока эта заплата на макушке была неровной, точно бляха воска с оплывшей свечи, она меня чертовски раздражала, ну а теперь ее подровняли, и она мне даже нравится.

— Когда ты смеялся, я заметила, что у тебя недостает зуба.

— Всего-навсего вторая порция щедрот голландца. Бог милует меня, но видела бы ты, как дерется этот голландец из Олбани!

— А твоя одежда! — сказала Катерина, наконец добираясь до самого главного, по ее мнению. — Ты выглядишь так, словно с тобой поиграл медведь. Хепсиба, что-нибудь случилось поблизости от нашего дома?

— Сущий пустяк, сестрица. В нескольких милях отсюда я наткнулся на компанию французишек, которые заявили, что я забрался слишком далеко от Новой Англии, и вознамерились повернуть меня восвояси. Но это ерунда, сущая ерунда. А вот мне стыдно за тебя, Катерина: ведь ты не заметила самого важного.