Дом с привидениями (антология) - Агеев Леонид. Страница 63

Однажды утром мы обнаружили, что веревка, которой был привязан зверек, перегрызена, а сам он исчез. Мы обыскали все окрестности, но, кроме нескольких кур, пропавших на соседних дачах, не могли обнаружить никаких следов существования нашего зверька.

Вовкино горе не поддавалось описанию.

Я, как мог, пытался его утешить.

— То, что нам удалось уже один раз, мы можем повторить в любое время, сказал я ему. — Ведь условия у нас точно зафиксированы в твоей тетради. Мы теперь можем плодить чудовищ сотнями.

Вовка печально покачал головой.

— Этот опыт мы повторить не можем, — грустно сказал он. — В последней закладке я экспериментировал в более широком масштабе, чем это было намечено первоначальным планом. Яйцо номер сто пятнадцать я подвергал электролизу в растворе, куда вылил все содержимое нашем аптечки. Хоть убей, я не могу вспомнить, что там было!

Илья Варшавский

Тупица

В зал логического анализа Академии Познания я попал только к вечеру, когда там уже было совсем мало народа.

По существу, сегодня здесь должна была решаться моя судьба. Я дал себе слово, что если последняя попытка создать теорию распределения антиматерии опять закончится неудачей, я меняю профессию, увы! — уже третью по счету. Никто меня к этому не принуждал, но глупо было дальше тратить время на деятельность, не приносящую никакой пользы обществу.

Мне не хватало новейших данных, полученных за последний месяц, и, раньше чем приступить к анализу, я опустил перфокарту в приемник электронного библиографа.

Через минуту в моем распоряжении были результаты всех экспериментов, проведенных земными институтами и орбитальными космическими станциями. Теперь оставалось проверить, насколько моя гипотеза объяснила все, что получено опытом.

Я не люблю новейших логических машин, построенных на базе биоэлементов. В их сверхбыстродействии и безапелляционности есть что-то неприятное. Мне иногда кажется, что каждая такая машина обладает какими-то чертами индивидуальности, иногда просто отталкивающими. Не так давно одна из них разбила все мои честолюбивые мечты лаконическим и суровым приговором: “ЧУШЬ!”. Мне гораздо больше по душе неторопливый ход рассуждений стареньких автоматов-анализаторов. С ними легче переживать неудачи. Они только подготовляют материал для выводов, которые делаешь сам. В таких случаях никто не мешает тебе немного подсластить пилюлю.

К сожалению, моя любимая машина была занята. Какой-то юноша, сидя за перфоратором, яростно стучал по клавишам. Рядом с ним лежала горка карточек с ответами — не меньше сотни штук. Мне впервые приходилось видеть здесь человека, которого интересовала такая уйма проблем.

— Простите, — обратился я к нему, — у вас еще много вопросов?

— Один, — ответил он, опуская карточку в машину, — сейчас я отсюда уберусь.

Он взял с лотка возвращенный машиной листок и безнадежно махнул рукой.

— Вот полюбуйтесь!

Я взглянул через его плечо.

Вопрос: “Если человек глуп, как пробка, может ли он сделать что-нибудь умное?”

Ответ: “Может, но только случайно, с ничтожно малой степенью вероятности”.

— Н-да, — сказал я, — вряд ли стоило…

— Занимать машину? — перебил он меня. — А что мне прикажете делать, если я дурак?

Я рассмеялся:

— Ну, знаете ли, кто из нас не присваивал себе этого звания после очередной неудачи. Пожалуй, из всех метафор эта имеет наибольшее хождение.

— Метафор! — желчно сказал он. — В том-то все и дело, что никаких метафор тут нет. Просто я дурак от рождения.

— Вы сами себе противоречите, — сказал я, — настоящий дурак никогда не считает себя дураком, да и вообще какие в наше время могут быть дураки?

— Ну, если вам не нравится слово “дурак”, так тупица. Дело в том, что я феноменально туп. Мне двадцать пять лет, а кроме обязательного курса машинного обучения, я ничего не прошел, да и тот дался мне с величайшим трудом. Профессии у меня никакой нет, потому что я даже мыслить логически не умею.

— Чем вы занимаетесь?

— Да ничем. Живу иждивенцем у общества.

— Неужели никакая профессия?..

— Никакая. Все, что попроще, делают машины. Сами понимаете, что в двадцать третьем веке никто мне не поручит подметать улицы, а ни на что другое я не способен.

— Может, вы не пробовали?

— Пробовал. Все пробовал, ничего не получается. Вот пробую учиться логическому анализу у машин, да что толку?! Я и вопроса умного задать не могу…

— Да-а, — сказал я, — неприятно. Это что же у вас, наследственное или результат заболевания?

— Наверное, наследственное. Недаром у меня и фамилия такая — Тупицин. Вероятно, еще предки славились.

— А к врачам вы обращались?

— Обращался. Никаких органических пороков не находят, а глупость, говорят, — извините, еще лечить не научились. Словом, дурак и все тут! Вот и сейчас: вам работать нужно, а я вас всякой ерундой занимаю.

— Что вы! — сказал я, опуская карточку в машину. — Все, что вы говорите, так необычайно.

— Необычайно! В том-то вся беда, что необычайно. Ведь я, по существу говоря, паразит. Люди работают, чтобы меня прокормить и одеть, а я не вношу ни малейшей лепты в общий труд. Больше того: все знают, что я тупица, и всячески стараются скрасить мне жизнь. Я получаю самые последние образцы одежды, приглашения на лучшие концерты, все деликатесы. Даже девушки кокетничают со мной больше, чем с другими, а на черта мне все это нужно, раз делается просто из жалости?

Он погрозил кому-то кулаком и побежал к выходу.

Я хотел пойти за ним, как-то утешить, но тут раздался звонок. Машина кончила анализ. Я схватил карточку. Опять неудача! Моя гипотеза никуда не годилась.

Больше года я провел в высокогорной экспедиции, в надежде, что эта работа излечит меня от желания стать теоретиком. Однако ни трудности альпийских походов, ни подъемы в верхние слои атмосферы, ни совершенно новая для меня сложная техника физических экспериментов не были в состоянии отвлечь от постоянных дум об одном и том же. Новые гипотезы, одна другой смелее, рождались в моем мозгу.

Получив отпуск, я сейчас же помчался в Академию Познания.

За это время в зале логического анализа произошло много перемен. Моих любимцев — электронных анализаторов — уже не было. Их место заняли крохотные машинки неизвестной мне конструкции, способные производить до трех миллиардов логических операций в секунду. В конце зала я увидел массивную дверь, обитую звукоизоляционным материалом. На двери была табличка с надписью: “Консультант”.

Возле двери, в кресле, сидел старичок в академической ермолке. Он просматривал рукопись, лежавшую у него на коленях, время от времени нетерпеливо поглядывая на часы.

Дверь отворилась, и старичок с неожиданной резвостью вскочил, рассыпав листы по полу.

— Федор Михайлович! — сказал он заискивающим тоном. — Может быть, вы мне уделите сегодня хоть пять минут?

Я перевел взгляд и обомлел.

В дверях стоял тот самый юноша, который прошлый раз жаловался мне на свою судьбу.

Но это был уже совсем другой Тупицин.

— Не могу, дорогой, — снисходительно сказал он, — у меня сейчас свидание с академиком Леонтьевым. Он записался ко мне на прием неделю назад.

— Но моя работа гораздо важнее той, что ведет Леонтьев, — настаивал старичок. — Я думаю, он, как честный ученый, сам это признает!

— Не могу, я обещал. А вас я попрошу зайти… — Тупицин вынул записную книжку, — на той неделе, ну, скажем, в пятницу в двенадцать часов. Устраивает?

— Что ж, — вздохнул старичок, — если раньше нельзя…

— Никак нельзя, — отрезал Тупицин и важной походкой направился к выходу.

Несколько минут я стоял, пораженный этой метаморфозой, затем бросился за ним вдогонку.

— Здравствуйте! — сказал я. — Вы меня не узнаете?