Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий. Страница 14

В конце трапезы подали кофе и трубки гостям. Хозяин предпочёл сигару.

— Кубинские, барин, — ответил Степан на молчаливый вопрос, — Гаванна. И раз вы, барин, даже бровью не повели, то приближается разговор, как понимаю.

Пушкин не ответил, молча раскуривая трубку и задумчиво поглядывая на удивительного крестьянина. Безобразов также молчал.

— Ну что же, — вздохнул Степан, — сколь верёвочке не виться...

Он поднялся из-за стола, и, отложив сигару, отвесил поясной поклон Пушкину.

— Спасибо вам, Александр, батюшка наш, за хлеб да за соль. И сыты, и пьяны, и обуты, и одеты, ни в чём нужды не имеем благодаря вашей милости, государь мой.

После чего уселся обратно на дубовый, с золочёной обивкой стул, вновь вооружившись сигарой, курил которую он с нескрываемым наслаждением.

Господа продолжали сидеть так же молча, попыхивая трубками.

— Это я к тому, Александр Сергеевич, государь мой пресветлый, что всё, что имеется у меня — ваше. Всё нажитое непосильным трудом — краденое. Обворовали вас, господа Пушкины, и лихо обворовали. На то и живём-с.

Если Степан думал произвести фурор этим выпадом, то просчитался. Помещики внимали со столь же невозмутимым и внешне расслабленным видом, пуская колечки дыма и никак не проявляя эмоций. Они словно говорили без слов: «Что же, послушаем. Вдруг интересно? Ещё что скажете? И это всё? Какая скучная банальность. Право же, от вас ожидали большего. Может, попробуете ещё раз? Постарайтесь не разочаровать нас, любезнейший».

Степан сейчас остро ощутил то, чего не чувствовал ранее. Ни храбрость в минуту опасности (а он, осмотрев поле боя, вполне оценил то, как они сражались), ни то, что он знал о барине как литераторе и великом поэте (о, это он знал более чем. Местами — больше самого барина, на данный момент), ни их привычка повелевать, столь же естественная, как дышать, ни общее благородство вида — ничто не могло произвести на него столь сильное впечатление, как это внимательное молчание. Степан почувствовал породу. Он понял, как просто для любого из них убить человека только за то, что тот показался подлецом и негодяем, например, и вовсе не только при самообороне. Как просто для каждого из них пойти до конца, считая себя правым, и пожертвовать при этом чем угодно. Что эти люди только мнят себя прагматичными материалистами, но являются и людьми духа не в меньшей степени. Смутить их, не поколебав дух, — невозможно. Они иначе глядят на мир. И ещё — что они хищники.

Следовало, однако, продолжать, но весь план подготовленной им речи не годился, и это было главным, что он понял.

Степан вздохнул. «Что же, — подумал он, — вызов принят. Остаётся импровизация. Ай да господа».

— Вы не помните своего дедушку, Александр Сергеевич. Как и я, разумеется. Но, возможно, вы слышали о его крепостном, ставшим доверенным лицом Льва Александровича. В какой-то степени. Простой мужик, но очень хитрый. Очень умный. Незаменимый для ведения дел, когда хозяин не желает вникать, но требует результата.

— Он говорит о легендарном Никите, — улыбнулся Пушкин, обращаясь к Безобразову.

— Да, Александр Сергеевич, о Никите. И правда ваша, барин, личность сия легендарна, в том смысле, что густо обросла легендами. Но не о сказках речь. А о реальном Никите — не домыслы, а правду, ну, или хоть часть её, могу поведать вам только я.

Пушкин зевнул.

— Это важно, Александр Сергеевич, поверьте. Здесь дело простое, с одной стороны, а с другой — тонкое, щекотливое. Подобно тому, как в книгах бывают прологи, введения, так же и здесь, без Никиты не обойтись, — продолжал Степан, с удовлетворением отметив, как барин улыбнулся от сравнения, — дело всё в том, что этот самый Никита — родной мой дедушка.

— Ого! — подал голос Безобразов. — Да тут потомственные жулики, не иначе.

— Именно так, ваше благородие. Как человек недюжинных талантов, но не имеющий достаточного воспитания, мой дед не мог стать никем иным, как мошенником.

Посудите сами — в его руках было всё хозяйство знатного, благородного барина, совершенно не желающего возиться с такой ерундой как «дебет и кредит» более пары раз в год, но желающего жить на широкую ногу, с размахом.

Пять тысяч душ — шутка ли? К концу жизни Льва Александровича оставалось около четырёх тысяч душ без двухсот и долги.

— Не так и плохо, — вмешался Безобразов, — немудрено и всё промотать. Ваш предок, — повернулся он к Пушкину, — оставил всё же приличное состояние.

— Ах, ваше благородие, — воскликнул Степан, — это лишь кажется на первый взгляд. В реальности всё было промотано куда как серьёзнее. Во-первых, крестьянам, нашим добрым христианам, свойственно плодиться. Основные земли были — и есть — здесь, в земле Нижегородской, что не очень располагало к барщинному труду, а известно всем, оброк не даст того дохода, как труд ярёмный.

— И что с того? — высокомерно спросил Безобразов.

— Того, ваше благородие, что сумм оброчных всегда не хватало для жизни, что вёл Лев Александрович, и Никита попросту продавал «избыток» крестьян. С ведома барина, конечно. Времена были простые, закон дозволял продавать без земли. И всего, за период жизни барина после отставки, было продано около трёх тысяч душ.

— Да быть не может, — Пушкин даже хлопнул ладонью по столу.

— Отчего же не может, барин? Тысяча от пяти, да две тысячи «избытка»... Но дед мой, Никита, нащупал и себе золотую жилу. В бумаги часто, даже очень часто, не попадали женщины и малые дети. Обыкновенно дело решалось так: мужикам, назначенным «на выход», объявлялось, что продают их одних, без семей. О том, что мужики женатые, Никита забывал доложить барину, поддерживая в нём уверенность, что речь о холостой молодёжи. Да и Лев Александрович, правду сказать, считал лишь ревизские души.

Далее мой дедушка предлагал мужикам заплатить за то, чтобы вместе с ними были проданы и их жёны с детьми. И представьте себе, барин, платили как миленькие.

После чего он продавал с мужиками их баб с детьми, но мимо бумаг и за полцены. Все оставались довольны: барин получал денег сколько хотел, мужики не разлучались с семьями, покупатель получал существенную скидку, а мой дед — приличную сумму. Великого ума был Никита!

— Этому уму великому, эконому доморощенному, в Сибири самое место, — буркнул Безобразов.

— Но ведь были ещё и войны! Война — значит рекруты. Здесь дедушка не мудрствовал лукаво, а попросту обирал мужиков, чтобы избавить от набора. Сам же скупал всех пьяниц, лодырей, бездельников, попавшихся воров, беглецов, ущербных и отправлял этот достойный люд на усиление войска против турок.

— Какой-то негодяй, — мрачно отозвался Пушкин.

— Турки были разбиты, государь мой, — развёл руками Степан, — и в этом дедушка узрел божье одобрение дел своих, ибо, надо отметить особо, был человеком весьма набожным.

— Кстати, о набожности, — продолжал крестьянин, — именно Никита уговорил барина на строительство храма в Болдино. Лев Александрович был в добром расположении и идею одобрил, освободив часть крестьян от оброка и наградив их барщиной постройки. Отказаться мужики не могли — против всевышнего кто пойдёт? Немыслимо! Так и построили с третьей попытки, первые две архитекторы испортили. Они ведь, шельмы, желали по науке камень класть, на века! Но вмешивался Никита, и... А, — махнул рукой Степан, одновременно крестясь, — построили в итоге, и слава богу!

В горле пересохло, потому он налил себе квасу. Помещики терпеливо ожидали продолжения истории, которая оказывалась интереснее ожидаемого, хотя они и не узнали ничего такого, о чём бы вовсе не имели представления.

— Когда же Лев Александрович скончался, упокой Господи его душу, — продолжил рассказ Степан, — то Никите настало совершенное раздолье. Раздел наследства длился долго, порядка десяти лет. И всё это время кто, как не он, поддерживал имения в порядке? Кто, как не Никита, исправно собирал оброки? А вот надзор барский... того... снизился. Здесь дедушка и развернулся во всю широту своей немалой натуры.