Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий. Страница 37

— Совершенно верно, дорогой друг. Когда его величество удостоил чести принять меня здесь, я увидел ружья и подумал о том же, что и вы сейчас. После же заметил, что мысленно возвращаюсь к ним, и это беспокоило. Наконец, я понял.

— Что именно?

— Помещение просторно, но недостаточно. Здесь негде упражняться, не стесняя себя. Столов слишком много.

— Так государь и упражняется наверняка не здесь, а в... — Безобразов замолчал. Он тоже понял.

— Всё так, кузен. Не здесь. А ружья, самые простые солдатские мушкеты, держит в кабинете рядом с собой. Человек, не терпящий беспорядка и утверждающий, что у каждой вещи, как и у человека, должно быть своё место. Ну, или наоборот. Не суть. Возможно, я ошибаюсь, и с этими ружьями всё просто, но интуиция…

— Понятно. Интуиция. Я вообще склонен ей доверять, интуиции вашей, кузен. Тогда — хватаем ружья и ходу, пока потолок не рухнул.

Так они и поступили. Выйдя на свежий воздух, обратились к одному из офицеров охранения с просьбой пометить мушкеты как лично императорские и не класть в общую кучу, горой окружающую Александровскую колонну. Тот проявил было скепсис, но действительно, о прихоти государя было ведомо многим, потому согласился отложить их в сторону, к личным вещам его Величества.

Зимний пылал. Огонь обошёл чердаки кругом, и сейчас вся верхняя часть дворца от третьего этажа являлась собою один огромный костёр.

Какой-то солдатик, от волнения очень громкий, что-то взахлёб рассказывал сослуживцам. Пушкин прислушался:

— А государь им говорит: да бросьте вы это зеркало, братцы, — но они ни в какую. Тогда он как шарахнет кулаком — зеркало вдребезги! И говорит им: видите, мне ваша жизнь дороже любого зеркала!

Зарево было видно за пятьдесят вёрст.

Глава 18

В которой Степан попадает из одного плена в другой.

Наталья Пушкина, прекрасная душой и телом, по уверениям поклонников, число которых равнялось числу согласных с мнением государя императора, представляла собою тот тип женщин, возвышая которых, обычно забывают отметить ум — и совершенно напрасно. Наталья была не просто умна, она была умна, как говорится, дьявольски, подлинным воплощением того типа людей, которых мало кто принимает всерьёз, не замечая твёрдой последовательности в исполнении их желаний и не видя в том никаких внешних трудностей, отказывая им в приложении ума и воли при достижении оных.

А между тем именно свойство Таши получить желаемое так, что никто и не заметит до момента, когда это что-то уже у неё в руках, и послужило главным доводом для её матери согласиться на брак дочери с Александром. «Эта не пропадёт» — решила Наталья Ивановна, давая благословение. Породниться с Пушкиными, не самым знатным, но весьма древним и уважаемым родом, было почётно для Гончаровых, вынужденных разбавлять правду (благосклонность Великого Петра к их купеческому предку) с выдумками о более благородном происхождении, которым все верили, как воспитанные люди верят небылицам.

Дело осложнялось плачевным финансовым положением в семьях брачующихся — и если Пушкины ещё не успели до конца промотать состояние, то Гончаровы страдали, что не могли промотать своё, как хотелось. Проклятье майората висело над ними, мешая поделить и продать всё возможное — «поправив дела», как это тогда называлось. Богатейшая семья, владельцы многих тысяч душ крепостных, десятков сёл и деревень, производители лучшей в империи бумаги, производители полотна, оптом закупаемого англичанами для своего флота, за которое те платили золотом вперёд, семья, чьё богатство было в шаге от того, чтобы стать пословицей — оказалась не в состоянии обеспечить подобающее приданное своим невестам.

Перенести такое унижение виделось невозможным, и Наталья Ивановна, отчаявшись получить что-либо от отца, владельца майората, в лицо заявила Александру, что не видать тому её дочери, если он, жених, не обеспечит приданное своей же невесте. «В долг» — добавила будущая тёща, перекладывая на зятя все будущие деловые расчёты с главой майората. Пушкин, несмотря на досаду от подобного ведения дел, сдобренную намёками о недостаточности положения как его самого, так и всей семьи (в сравнении с Гончаровыми), согласился. Его можно извинить — поэт был влюблён без памяти.

Статная красавица с глубоким, слегка туманным взглядом, чарующим мелодичным смехом, удивительной плавностью движений и свежестью молодого здоровья покорила его. Приданное было найдено.

— Ах, ты не представляешь, — горячо объяснял Пушкин другу, — да, да, я говорил, что нет ничего лучше холостой жизни. И как божился на стакане, что не женюсь, поскольку не дурак. То молодость была и юность, но сейчас... Ты понимаешь, вот она смеётся. Или молчит, но смотрит на меня. Я вижу в ней не женщину, не идеал, от колдовства подобных пустяков я защищён, но здесь иное. В ней всей играет человечность как содержимое её, и тут уж я бессилен. Я женюсь.

Друг пожимал плечами, вздыхал, отдавал должное красоте невесты, но не понимал.

Тёща же лишний раз убедилась в полезном свойстве дочери «получать», и, пусть с беспокойством, но решилась на согласие.

Дедушка, к которому Пушкин ездил за уточнением вопроса приданного, не пожалел благословения, но деньгами помочь не смог, поскольку только что истратил всё на любовницу. Александр принял и это.

Надо признать, женой Наталья оказалась хорошей, если оценивать с точки зрения мужа. Александр её обожал, ревновал, восхищался, боготворил и стыдился всех этих чувств, как чего-то не очень достойного. Она же — просто любила его, как, наверное, любила бы любого другого на его месте.

Не возникай порою сложностей, вызванных особенностями ведения дел обоими супругами, можно было бы назвать их союз безоблачным: она не лезла ни в какие «неженские», не зная об их существовании, он же позволял ей что угодно, вполне доверяясь её чувствам и вкусу.

Но и в дни, когда сгущались тучи, Наталья не трепетала, не помогала себе обмороками, но хмурила брови, что делало лицо её особенно прелестным, и приходила на помощь.

— Как не на что поехать на бал?

— Вот так, друг мой сердечный, наши расходы несколько... кхм... превысили доходы, душа моя, — виновато объявлял Пушкин за завтраком, угощаясь куском хлеба с простой чёрной икрой.

— Но это невозможно.

— Превысить доходы, ангел мой? Увы, оказалось вполне возможным.

— Нет, дорогой, невозможно не поехать на бал. Ведь я уже ответила согласием за нас обоих.

— Я, то есть мы, можем заболеть. Будет лучше, если заболеете вы, тогда я буду просто обязан окружить вас наибольшей заботой и, соответственно, остаться дома.

— Нет-нет, Александр, не пугайте меня, прошу вас.

— Ничуть не пугаю вас, милая, но посчитал своим долгом сообщить, что приобрести новое платье, столь вами желаемое, просто не на что, к моему глубочайшему огорчению.

— Но... неужели нет возможности что-нибудь сделать? — нерешительно уточняла супруга.

— Надежд очень мало, скажу вам честно. Доходов из деревни не предвидится, да и те все расписаны. Жалование моё в залоге... Впрочем, если бы кто-то купил у меня стихи...

— Верно! — Наталья радовалась так, словно проблема уже решена. — Вы ведь пишете стихи!

— Иногда, — подтверждал муж.

— И вас всё время обманывают эти лавочники! — горячо продолжала супруга.

— Обманывают?

— Ну да. Как же ещё? Они вам платят значительно меньше, чем ваши стихи стоят!

— Вот как.

— Да. Напомните мне, пожалуйста, как зовут и адрес этого... этого... ну, кто их покупает.

— Смирдина?

— Да, верно. Никак не могу запомнить.

— Кхм. А зачем он вам?

— Как это — зачем? Я напишу немедленно этому Смирдину, чтобы не смел обманывать моего мужа. Это неприлично, в конце концов. А ещё лучше — напишите ему вы. Когда же он придёт, отправьте его ко мне.

— К вам? — смеялся Пушкин. — Но что вы собираетесь делать? Я не могу допустить, чтобы вы, моя дорогая, унизились до уговоров.