Смерть в конверте - Шарапов Валерий. Страница 2

Катя подняла взгляд, посмотрела сквозь листву в просветлевшее небо. Вспомнив вдруг родную сестру Дарью, улыбнулась. Интересно, как она поживает в их стареньком доме во 2-м Астрадамском тупике?..

Девушка любила в спокойные часы предаваться воспоминаниям о мирном довоенном времени, о сестре, о школе и родных узких улочках северной московской окраины. Мысли об этом согревали душу. И даже образ непутевого папаши, изводившего дочерей беспрестанным пьянством, после годовалой разлуки уже не представлялся омерзительным и до предела надоевшим. Какой-никакой, а все же отец…

Послышались нервные шорохи.

Катюша повернула голову на звук и… вздрогнула. По темно-коричневой пожухлой листве сползал Агишев. Он приглушенно мычал и держался ладонями за грудь, из которой торчал нож.

Девушка спрыгнула со ствола поваленного дерева, и в тот же миг все вокруг пришло в движение. Товарищи хватали оружие, вскакивали, озираясь по сторонам, искали противника…

Группа была захвачена врасплох. Видать, немцы выследили ее и заранее устроили засаду у овражка. На дно его с интервалом в две-три секунды с гулким стуком посыпались гранаты с длинными деревянными рукоятками.

– Ложись! – успел крикнуть Луфиренко.

Катя упала на листву, прикрыла руками голову. Первый взрыв грохнул в десятке метров, и после этого начался сущий кошмар: взрывы, стрельба, стоны, крики…

«Господи, неужели это конец?!» – пронеслось в ее голове.

Она нащупала рукой торбу; внутри лежали завернутые в тряпицу сухари и порванные женские ботинки. Эта ноша всегда была при ней на случай встречи в селе с немецким патрулем. Оружия не было. Николай Степанович категорически запретил брать с собой пистолет во время посещений Бахчи-Эли. Если тамошние полицаи остановят и обыщут, то оружие – смертельный приговор.

В овражке продолжали греметь взрывы. Похоже, немцы не собирались брать пленных. Они просто уничтожали немногочисленную группу партизан.

Один парнишка из Судака был тяжело ранен в голову, другой волок его под склон. Проводник Агишев хрипел, умирая. Ефрейтор Дробыш, прячась за пнем поваленного дерева, бил короткими очередями из немецкого пистолета-пулемета. Неподалеку от Кати лежал Луфиренко с зажатой в кулаке гранатой-лимонкой.

– Беги, Катька, – вдруг приказал он.

– Как – беги? Куда?..

– Дуй вниз по овражку, покуда нас не обложили со всех сторон.

– А вы? Нет, я не могу… – пролепетала девушка.

– Брось мямлить! – осерчал сержант. – Ты связная и шифровальщик! Ты нужна отряду пуще боеприпасов. Вишь, фашист наседает, едрит его в преисподнюю! Беги, сказал!

Схватив свою торбу и пригнувшись, девушка бросилась вниз по дну оврага. Влетела в густой кустарник, стала продираться сквозь его колючие ветви, наконец запнулась и упала. Дальше поползла на четвереньках.

Позади снова послышались короткие очереди. Потом Луфиренко вскрикнул, и стрельба стихла.

В кровь расцарапав лицо, руки и коленки, Катерина остановилась. Позади погибали товарищи, бросить их она не могла. Какие бы правильные слова ни говорил сержант, а естество ее так поступить не позволяло.

Она бы вернулась и, подобрав чье-нибудь оружие, тоже вступила бы в бой. Но не успела. Пробив густую листву, рядом тюкнулась в землю немецкая граната. Тут же грохнул взрыв, обдав Катю жаркой волной и отбросив на землю.

Глава первая

Москва, площадь Восстания —

ул. Красная Пресня

сентябрь 1945 года

Спрыгнув с подножки автобуса, Михаил Иванович Золотухин окинул взглядом широкую площадь, машинально запустил ладонь в боковой карман пиджака и нащупал портсигар.

«Удивительное дело, – растянул он губы в улыбке. – Этому подарку скоро десять лет, а он все не перестает радовать».

Портсигар блеснул серебряной крышкой в красноватом вечернем солнце. Мягко щелкнул миниатюрный замок, и взору хозяина открылось пропитанное табачным ароматом нутро. Портсигар был узким и вмещал всего пять-шесть папирос. Видимо, такой объем мастер задумал специально, дабы умерить аппетит курильщика.

Да, десять лет назад Золотухин выкуривал в день по две пачки папирос, а порой и больше. Так случилось, что в начале 1935 года повысили его до мастера участка в Управлении гидротехнических сооружений города Москвы. Должность, прямо скажем, собачья. Все равно что боцман на большом корабле или старшина в стрелковой роте. Участок огромный – что ни день, то авария и аврал по устранению последствий. На работу Михаил приезжал к восьми утра, домой возвращался к ночи, а иной раз и вовсе ночевал в кабинете на стульях. Издергался за первый год так, что стал подумывать об увольнении. Вот и пристрастился к табачку: каждые четверть часа выуживал из пачки папироску, чиркал спичкой и дымил, дымил, дымил… Думал, что нервы успокаивает, а на деле расшатал сердечко.

Заметив, как выгорает молодой мастер, позвал его тогда к себе в кабинет начальник Управления Колобаев, серьезный, строгий, но справедливый и удивительно мудрый мужик. Угостил крепким чаем, разрешил курить и за полчаса доходчиво объяснил, как нужно правильно строить работу на участке и отношения с подчиненными. Чтобы, значит, не выматываться физически до состояния загнанного мерина и не терзаться душевно до появления мыслей о поиске другого места работы.

Не укрылась от внимательного начальника и безмерная тяга Золотухина к табачку. В итоге придумал он хитрость. На торжественном собрании по случаю первого празднования в СССР Нового года передовикам производства он дарил ценные подарки, вручал грамоты, поздравлял. Не позабыл и о молодом мастере. Под громкие звуки оркестра торжественно преподнес ему узкий портсигар с дарственной гравировкой по серебряной крышке.

– А ну, открой-ка свой подарок, – прогудел он, похлопывая Михаила по плечу.

Довольный Золотухин раскрыл портсигар. Под крышкой белел ровный ряд папиросных гильз.

– И сколько же в него помещается папирос? – хитро пытал Колобаев.

– Шесть, – быстро сосчитал мастер.

– Так вот тебе добрый наказ от коллектива и от меня лично: выкуривай за рабочую смену ровно шесть папирос и ни одной больше! Добро?

– Добро, – расплылся в улыбке Золотухин и пожал крепкую ладонь начальника.

С тех пор он ни разу не нарушил данное слово.

Оглянувшись по сторонам, Михаил Иванович обошел длинную очередь к бочке с квасом и потопал к Баррикадной улице. В конце рабочего дня в его серебряном портсигаре традиционно оставалось две папиросы. Предпоследнюю он выкуривал по дороге домой, а последняя – самая желанная, поскольку употреблялась в покое, – оставалась на вечер. Ею он наслаждался после ужина, любуясь у распахнутого кухонного окна огнями засыпавшего города.

С началом войны в Москве был введен режим светомаскировки, который отменили только 29 апреля 1945 года. Запрет был настолько суровым, что по окнам забывчивых граждан иной раз палил из винтовок военный патруль. К дисциплине москвичей приучили быстро, и после сумерек город погружался в ужасающую темень.

Теперь же, спустя всего четыре месяца после победы, похорошевшую столицу было не узнать. Дороги и тротуары повсеместно ремонтировались, устранялись следы давних бомбежек, восстанавливались линии электропередач, налаживалось уличное освещение.

Размышляя об этом, Золотухин на ходу вынул из-под резинки предпоследнюю папиросу, слегка размял ее, понюхал, привычным манером смял бумажный мундштук. Спрятав в карман портсигар, достал спички. На секунду остановившись, прикурил, пыхнул дымком и неторопливо отправился дальше по Баррикадной в сторону Красной Пресни…

Несколько последних лет он занимал должность заместителя начальника Управления. Колобаев по-прежнему верил в Золотухина и двигал его по карьерной лестнице, покуда тот не стал его ближайшим помощником. Теперь по должности Михаилу Ивановичу полагался служебный автомобиль, однако в 1941 году весь автопарк был передан на нужды Красной армии. В ведомственном гараже осталась единственная старая эмка, которой пользовался сам Колобаев. В июле 1945 года Управлению вернули пару автомобилей, но они нуждались в капитальном ремонте и не выезжали из гаража. Посему Золотухин привычно предпочитал автобус и нисколько об этом не жалел.